У колумнистки Спиваковской К. вышла книжка. Лучшее из ее эссеистики. Редактор – С. Курт-Аджиев. Арт-редактор — Е. Золотых. Идея – Д. Азаров. «Оливки с воском» называется сборничек. Толстенький такой, публику еще до выхода возбудил. И вот тут бы и поговорить с автором о высоком. Но «Парк Гагарина» совершил ошибку. Ту самую, что больше, чем преступление. Он послал на интервью Внукову С., которая сначала пытала автора на предмет мужских торсов и проститутки Розы, а потом потребовала всех сдать. Абсолютно всех! Даже и некоторых из ректоров.
Начало здесь.
- Так вот эта Роза...
- Нет, Света. К Розе даже и не подступай.
- Что ж нам теперь — про твои школьные годы, что ль, говорить?
- Не обязательно. Но можно и про школьные.
- Заметьте, не я вам предложила. А теперь вопрос. И раз уж у нас интервью в общем и целом про любовь, то скажи мне: почему ты свою школу не любишь? У Волкова днями брала интервью. Он с такой нежностью о свой школе отзывался. И все удивлялся: почему Катя не любит свою?
- Ты еще и у Иры Лукьяновой недавно брала интервью. И она тоже с нежностью отзывалась о своей школе. Меж тем, учились мы с ней в одной и той же. В 16-й. Правда, в разное время. В мое это была казарма полная. Ну, во-первых, здание. До третьего класса я училась в 3-й школе. Это Кировский район, а школа была совсем новая. А 16-я школа старая. До войны построена. И, когда я туда вошла, сразу вспомнила фильмы о революционной разрухе – так там было все убого. Туалет с дыркой вместо унитаза... Ну, а когда начались все эти комсомольские собрания... Я же ни на минуту не общественница! Для меня это мука была, сидеть на этих собраниях. Хотя и в этой школе были светлые пятна. Например, Наталья Борисовна Ципель. Не просто учительница литературы, а супер-учительница! И внешне совсем на учительницу не похожа. Мы ее звали Дом моделей. Худая, высокая, тогда таких было мало. Коротко стриженная. Такие тоже были редкость. Тем более среди учительниц. И она была знаменита еще тем, что.... Она была миссис Робинсон (героиня фильма «Выпускник», – Авт.), потому что вышла замуж за своего ученика. И там был такой эль скандаль... Хотя вышла она за него, когда он школу кончил. И даже какие-то годы прошли. Но у них была очень приличная, лет в десять, разница в возрасте. Что было тоже не принято, как ты понимаешь. Натальи Борисовны нет давно, и у нас она литературу не вела. Но зато она вела литературный кружок, где я занималась около года. И я понимаю, почему Ира Лукьянова о ней с таким восторгом говорит. Нет, там были, были хорошие учителя. Учительница английского была замечательная. Любовью к английскому я обязана ей. Ну, а в 10 классе к нам пришли практиканты из университета. И среди них была одна барышня, которую звали Ирина Владимировна ...
- Саморукова?
- Точно! Она тогда была совсем молоденькая и тоже такая же, как Ципель – Дом моделей. Модная-премодная! Ее даже рассматривать было интересно. Но дело не в этом, а в том, что она нам декаданс открыла. Именно от нее я узнала, что он вообще существует, этот Серебряный век.
- А у тебя тогда уже были какие-то мысли по поводу своей будущности?
- Я рано поняла про свою будущность. Я уже в 5-м классе делала стенгазету. Меня никто в редколлегию не звал – сама напросилась. И так мне это нравилось! Я вообще была медийным ребенком. В доме было принято смотреть новости. Программа «Время» – вообще святое. Сюита Свиридова, Нона Боброва с ее зычным голосом, и все семейство у телевизора. И, конечно, я помню всех этих политических обозревателей смешных. Зорина с его: «Я стою на пресловутом Бродвее». Зубкова, который стоял в роскошном белом плаще на Монмартре и говорил драматическим голосом: «В Париж пришла весна, но еще никогда жизненный уровень французов не был так низок!» – а за его спиной сновали улыбающиеся благополучные французы с низким уровнем жизни. Ну и, конечно, весь наш дом был в газетах и журналах. Папа выписывал просто кипу всего скучного, поскольку он был парторг. Но ещё была «Литературная газета», а по выходным отец обязательно покупал газету «За рубежом», и это был мой любимый еженедельник. В «Крокодиле» моей любимой рубрикой была рубрика «Улыбки разных широт», а «За рубежом» я вообще читала от корки до корки. Это всё было круче, чем все другие наши журналы и газеты. Всё, о чем там писали, была жизнь. А в остальных наших газетах были только Брежнев и Политбюро ЦК КПСС. И поэтому, зная, что буду журналистом, я тщеславно представляла себя не иначе как журналистом-международником, стоящим с микрофоном «на пресловутом Бродвее». Хотя и не видела ни одной женщины в этой роли.
- Да, тетенек у нас, по-моему, среди международников тогда не было.
- А Каверзнева помнишь? Когда Мишка воевал в Афганистане, мы у телевизора, можно сказать, дежурили. Репортажи из Афганистана вел как раз Каверзнев. Потом его в Англию перевели. Очень хороший был журналист.
- Вообще в них во всех была порода, что называется. Ну и школа очень сильная.
- Не отнять. Хотя все они и были «подлые прислужники загнивающего режима», но интеллект, речь... Нет, я очень любила наших журналистов-международников. Ну и как всякая приличная дочь парторга слушала, разумеется, «Голос Америки» и «Би-би-си». Особенно летом, в Баку. Дедушка Гурген слушал, и мы с ним.
- Разлагались, короче, как могли
- Мой двоюродный брат хорошо по этому поводу сказал. Грустно, но в общем правильно. «Вырастили, – сказал, – из нас с тобой непонятно что. Пока все нормальные дети играли на улице, мы сидели с дедом Гургеном дома и слушали Би-би-си». И вот правда же! Слушали и нам нравилось! Севу Новгородцева я тогда узнала. И опять же, когда Мишка попал в Афганистан, мама каждый вечер включала приемник и ждала новостей. Вот этот вот Panasonic. Видишь, старый какой? Он не работает уже, хрипит и хрюкает только. Но я не могу его выбросить.
- А сколько же тебе было, когда ты поняла, что станешь журналистом?
- К 7-му классу я знала это совершенно точно. И через год пошла в филологическую школу при Дворце пионеров. Пришла, а там – Агранович. И рассказывает про курицу Рябу. Про курицу Рябу, про березку, которую некому заломати. И я слушаю все это, разинув рот. Потому что никогда не видела таких людей, никогда не слышала таких речей. Слушаю и понимаю, что учиться хочу только там, где работают такие люди. Прихожу на другой день в школу и говорю Оле Идельсон (внучка литературоведа Л. А. Финка, – Авт.) , c которой мы дружили: «Оль, какую я лекцию во Дворце пионеров слушала!» Она: «Ты с ума сошла, во Дворец пионеров ходить? Давай к нам, в универ!» И мы с ней пошли в филшколу университета. А была осень, и в университет мы шли через непролазную грязь. И я прям горючими слезами обливалась, пока шла. Тоже мне, думаю, дорога в храм науки называется. Приходим, а там — Агранович и читает нам лекцию про курицу Рябу! А потом я поступаю в университет. Первая лекция Агранович и читает она нам...
- Про курицу Рябу.
- Ну, видимо, это был такой маркетинговый ход.
- А то! Ее ж заслушаешься, Софью Залмановну. А Бондаренку ты первокурсницей узнала?
- Валеру Бондаренко я узнала еще в филшколе. Он на 4-м курсе учился. А у нас — практическое занятие. Ну и приходит вести его такой...
- Тощенький...
- Тощенький, c вострым носом. Похож на молодого Олега Даля или на молодого Булгакова. Занятие по «Невскому проспекту» Гоголя. На мне белый свитер, мощный такой, со жгутами, толстый и колючий. Мама связала. Сижу я в этом белом свитере за первой партой. Передо мной Наташа Гончарова. Она старый друг Валеры. И друг Иры Шаповаловой, первой Валериной жены. Они все вместе учились. Наташа — красотка, она в заграничной дубленке, а на ногах у нее тяжелые такие военные ботинки. Она положила свои ноги в этих ботинках на стол, и они ведут с Валерой занятие. А я ни слова от волнения вымолвить не могу, потому что Бондаренко же говорит так, что можно разум потерять. Я и потеряла. А он начал вопросы задавать. Бродит по аудитории взглядом и вдруг – мне : «Ну вы, девушка в белой кофте! Скажите нам что-нибудь!»
- Тут то ты в него и влюбилась!
- Тогда еще нет. Потом уже, спустя несколько лет я познакомилась с ребятами из «Ракурса», и они меня привели в «Дом актера». Шел фильм «Крамер против Крамера». Или «Женщина французского лейтенанта»... Да неважно... Не помню уже...
- Конечно, неважно. Потому что же перед фильмом Бондаренко выходит. Выходит, начинает про кино говорить...
- И тут уже я влюбилась в него окончательно.
- Ну и признайся, признайся уже, наконец, вы морочили голову людям, когда говорили, что книжку «48 часов Ностальжи» писали на диктофон, именно что 48 часов, питаясь одними только пельменями и сидя в гостинице, запертые Леной Хегай, с которой Бондаренко поспорил на то, что Лена книжку издаст на свои, если он, Бондареко, наговорит ее на твой диктофон без остановки за 48 часов»? Признайся, вранье?
- Правда все, кроме гостиницы. Все это было у меня дома. Вот здесь, на Карла Маркса. Двое суток Валерка говорил неутомимо – спали мы совсем немножко. Я даже вопросов не задавала, хотя в этом заключалась моя роль. И когда мы по прошествии двух суток шли потом к остановке, и довольно долго шли, Бондаренко молчал. Молчал и молчал.
- Кать, а ведь всех этих прекрасных событий могло и не быть. Вот у меня же их не было. Потому что меня отстрелили еще на подступах к универу. Поставили пару за сочинение и привет. Но ты же тоже могла студенткой, насколько я знаю, не стать. Тебя же Рязанов, как мне говорили, заваливал на экзамене по истории.
- Нет, ну меня заваливали многие. И хорошо, что ты эту тему подняла, потому что я обожаю поговорить про свои обиды. Меня за это даже исключили из фейсбучной группы любви к филфаку.
- Значит, это правда, что Рязанов не хотел пускать тебя в профессию?
- До него был еще один человек.
- Всех нафиг сдавай!
- Я пришла на собеседование, сидит дядечка в очках, Перхин Владимир Васильевич такой, как позже выяснилось. Позадавал какие-то вопросы, начинает показывать работы разных художников и требовать имени автора.
«Мне кажется, Репин», – говорю про одну. «С чего это вы взяли?» – «Манера, – говорю, – похожа». А он торжествующе так: «Это не Репин, а Головин! Великий русский художник! Как вы можете этого не знать!» А я не знала художника Головина вовсе, даже не слышала о нём раньше. Но когда впоследствии у меня случилась большая любовь, человек, которого я полюбила, мне преподнес открытку с репродукцией этого самого Головина и говорит «Смотри, как на тебя похожа». Картина называлась «Испанка в черной шали».
- Ну а что же человек по фамилии Перхин?
- А этому человеку я так не понравилась, что когда он потом читал у нас лекции, то и дело говорил мне скрипучим голосом: «Голубушка!» Но это еще не все. Когда я писала диплом у Ларисы Александровны Соловьевой, то моим рецензентом, как на грех, оказался...
- Неужели Перхин?
- Ну. У меня была хорошая тема, Свет. Я сравнивала три произведения. «Рукопись, найденная под кроватью» Алексея Толстого (Лариса Александровна же – специалист по Толстому), «Господин из Сан-Франциско» Бунина и «Гусев» Чехова. Писала сама, никаких интернетов тогда не было, чувствовала себя в хорошем смысле научной крысой и ужасно гордилась. Ну и Соловьева сказала, что работа хорошая. И вот я несу ее рецензенту. Несу домой – времени до защиты мало. Он меня встречает в фартуке, стряпает что-то там на кухне. Дома у него аккуратно – аккуратно. Так, как бывает только у закоренелых холостяков. Он берет мой диплом двумя пальчиками: «Приходите завтра». Я прихожу завтра, разворачиваю рецензию и падаю в обморок: Перхин разнес диплом в пух и прах. И главным образом потому, что заметил там ужасную с его точки зрения вещь. Свет, я считала, что есть такое слово – «передрязги». И совершенно спокойно употребила его в этом своем дипломе, причём не раз и даже не два. А Соловьева не заметила. А Перхин заметил! Заметил и пишет: «Есть слово «передряги». И есть слово «дрязги». Что за «передрязги»? На мой взгляд, диплом заслуживает оценки «удовлетворительно». Я побежала плакаться Соловьевой. «Ну ведь бывают окказионализмы, неологизмы... Я просто творчески подошла к словообразованию», – думала я в свое оправдание по дороге. «Не обращайте на него внимания, – сказала мне Соловьева. – Он злодей, злодей!» А потом была защита и тоже весьма драматичная. Лев Адольфович Финк, как и Перхин, возмутился моим непочтительным отношением к слову. «Как же вы, – говорил он, – будете работать в школе? Чему вы будете учить детей?!» Но тут встал Владислав Петрович Скобелев и говорит: «Да не будет она в школе работать! Она журналистом будет! Неужели вам непонятно?!»
- Скобелев – моя печаль. Все откладывала и откладывала интервью с ним. Из каких-то ничтожных дел своих. Думала, времени у нас с ним... Вечность. А он взял и умер.
- Человек-оркестр! При всем при том у него жутко занудные научные работы. Лектор был блестящий! Та же самая тема в монографии — читать невозможно. А Петрушкина ты читала когда- нибудь? Хемингуэя он анализирует сквозь свою рыбачью призму – Анатолий Иванович! Петрушкин был известный рыболов, и в этой своей работе подсчитывал, сколько раз на страницах у Хемингуэя появляется слово форель. А вот у Агранович и книжки интересные! Читаешь просто как беллетристику. Ну, а что касается Рязанова, то историю на вступительном экзамене я ему не одному сдавала. С ним был еще такой Игорь Гурин, с которым мы потом уже, после университета, даже подружились, он был мужем моей хорошей подружки. На первый вопрос я, кстати, ответила. Но второй был про Пугачевский бунт, который я назвала восстанием. Много у них претензий было, у Гурина с Рязановым. Но главное — они ужасно ржали надо мной. Сидели и нахально ржали. Говорили, что никогда не видели такой невежественной абитуриентки. Поставили трояк. В результате мне не хватило балла, чтобы стать очницей. И я стала вечерницей. И мне надо было работать. Я работала в разных местах. В газете «Университетская жизнь» у Нины Михайловны Окороковой, которая выпестовала и Иру Лукьянову, и Оксанку Тихомирову. Работала у папы во ВНИИТнефти, в архиве. Каждый вечер в половине пятого обзванивала всяких больших начальников, робко требуя вернуть до пяти все документы с грифом «совершенно секретно». Всякие схемы труболовок, завладев которыми, нехороший человек мог бы запросто тащить из трубопроводов нефть. А потом у меня случилось несчастье всей моей жизни. Я бы даже сказала, катастрофа
- Это как это?
- Рассказываю. Работаю я у папы в архиве. И вдруг соседка по дому, она в политехе работала, мне говорит: «В библиотеке нашего института есть место. Ты такая книжная девочка, пошли к нам работать?» Я обрадовалась, говорю: «В библиотеку? Как здорово!» И пошла. И попала в такой гадюшник, какогo я потом не видела нигде и никогда! Один единственный парень на весь коллектив. Тихий, застенчивый. Один- единственный! Остальные все – женщины. А директриса такая вредная! Она там завела порядки, как на режимном предприятии. На телефоне, например, там был один телефон, на нем было написано: личные разговоры не больше 5-ти минут. В туалет нельзя было вдвоем выходить. И в буфет тоже вдвоем выходить было нельзя. Я работала в отделе комплектования. У меня была начальница, девочка, старше меня лет на 5. Мы с ней дружили естественно и естественно было куда-то пойти вместе. В тот же буфет. Нас ловили и подвергали остракизму. Это, конечно, бесценный опыт, я потом нигде такого не встречала, и такого количества сплетен никогда не слышала. Но больше нескольких месяцев я выдержать не смогла. И оказалась на работе у мамы. Моя мама работала в организации, которая называлась НИЭЛ Планового института. Возглавлял эту организацию кто?
- Габибулла Хасаев?
- Он там работал, да. Но кто был главным? В белых штанах? А звали... Константин Алексеевич...
- Титов!
- Наконец-то. На Молодогвардейской, против Белого дома было кафе «Сказка», помнишь? Вот на задах этой «Сказки» в здании барачного типа и была эта НИЭЛ. И, кстати, я очень благодарна Константину Алексеевичу. Он меня послал за счет фирмы на курсы, где я научилась печатать на машинке. Он, конечно, несусветный был красавец тогда, в этих своих белых штанах. Мама называла его Котькой за глаза, она вообще была не очень подобострастная женщина. И вот под ее крылом я чудесно существовала в НИЭЛ. Но тут подвернулась работа по специальности. Причем ни где-нибудь! А в газете мединститута. Газета называлась «Медик» .
- А ты как раз была в медика влюблена. Где ты его нашла?
- Это произошло еще даже до того, как я стала студенткой. В возрасте 16 лет. Мне –16, и я решила влюбиться. Я почувствовала себя готовой к этому. А поскольку у меня был старший брат, было естественно влюбиться в его приятеля. И я нашла такого приятеля. Его звали Володя Иванов. И я говорю моему брату Мишке, который все время надо мной на тему любви подшучивал. «Я влюблюсь, – сказала я Мишке, – в твоего Иванова!» Так оно и случилось. Иванов пришел, я открыла дверь и поняла, что влюбляюсь в него вот прям сейчас. Он бы медик, и он был намного старше меня. Лет на 9. Солидный: мне — 16, а ему целых 25, прикинь. Влюбилась я в него трагически, потому что, конечно, на меня никакого внимания он не обращал.
- Зато Роза, наверное, пользовалась у мужской части населения бешеной популярностью...
Светлана Внукова
https://plus.google.com/102603521442683411520/posts
(Окончание следует)
