«Сафари» реж. Ульрих Зайдль
Первый кадр: фронтальная композиция, на заднем плане — лес, на переднем — егерь дует в охотничий рог, глядя прямо в камеру. Больше в кадре никого нет. Сигнал к началу охоты дают нам, зрителям. Ульрих Зайдль с первого кадра ставит свою фирменную подпись.
Это — его стиль: герои зайдлевских картин говорят друг с другом, но при этом смотрят в зал. Оператор, режиссер, зритель становятся коммуникаторами для людей, которые находятся рядом друг с другом, но общаются между собой через посредника — камеру.
Зайдль не стремится вовлечь своего зрителя в страсти, которые бушуют внутри фильма. Режиссер всегда подчеркивает — он не участник, он наблюдатель. Он ни на секунду не позволяет зрителям быть втянутыми в действия, желания, намерения героев. Он не дает забыть — это кино.
Это — искусственно смоделированная реальность, намеренно вырванные из контекста эпизоды, реплики, жесты. А фронтальные композиции, где взгляды героев устремлены в одном направлении, чаще всего на зрителя, в камеру, напоминают не столько ожившее фото, сколько зеркало, поставленное перед реальностью.
Коллекция
В игровых картинах от своих актеров Зайдль всегда добивается неактерской игры. Все эмоции смикшированы, стерты, не аффектированы. Никаких актерских бенефисов. Его персонажи совсем не герои, это — наши соседи. Но «Сафари» — фильм документальный.
Как и какими методами режиссер сумел убедить немцев и австрийцев, приехавших на сафари в Намибию, вести диалоги друг с другом, адресуясь в пространство камеры — это режиссерская тайна. Добился. Люди оказались полными дураками. Они могли увидеть, но не увидели очевидного — в этой композиции им уготована роль экспоната коллекции насекомых.
Почти все пары охотников помещаются в креслах под головами убиенных животных. В камеру устремлены три пары глаз. Убитого оленя, антилопы, горного козла и глаза живых охотников.
Глаза убитых, как и положено, наверху. Живые внизу. Головы животных уже давно экспонаты доморощенного музея охоты. Собеседники внизу — экспонаты для коллекции, собранной режиссером Зайдлем для своего фильма.
Европа, Европа!
Толерантность и политкорректность — главные заповеди современной Библии жителя Европы. Убивать животных нехорошо — это одно из железных правил европейской толерантности. Охотники это знают. Потому диалоги об охоте ведутся с позиции оправдания.
На наших глазах создается домашняя псевдофилософия, сотканная из недоговоренностей, подтасовок, передергивания. С точки зрения европейца на африканском сафари, охота — это механизм регулирования численности животных. Эту миссию присваивают себе богатые европейцы.
Дальше: на охоте под пулю попадают старые и больные животные. Еще одна миссия белого человека — избавить живое существо от страданий болезни и старости. Сафари экономически помогает отсталой Намибии. Миссия финансовой помощи третьему миру присваивается буржуа средней руки.
Кружева словесной казуистики, призванной объявить черное белым, а белое черным, уже давно заполнили мировой Интернет, став едва ли не главным его содержанием. Квинтэссенция этого — сафари объявляется честным поединком между охотником и зверем, в котором побеждает сильнейший. «Я предпочитаю слово « добыча» слову «трофей» — произнесет одна из охотниц: главный привет от этой псевдофилософии, освященной кинохитом «Аватар».
Добыча и жертва
Закадрового текста в фильме Зайдля нет. Он не полемизирует с героями, не комментирует, не заостряет. Фиксирует.
Кадры собственно охоты разворачивают точку зрения. Теперь герои в камеру не смотрят, хотя не смотрят и друг на друга. Взгляды устремлены в одну сторону — туда, где находится еще ни о чем не подозревающая жертва. Рядом с добытчиками — егеря из числа местного населения. Они выследят зверя, выберут наиболее удачную точку для выстрела, поставят упор для ружья, посоветуют куда стрелять. Охотнику остается нажать на курок и принять профессионально-восторженные отрепетированные поздравления от егерей. Теперь это называется «чистая добыча».
Гринпис
Фильм мог бы стать знаменем экологического движения «Гринпис» но не стал. И не станет.
Зайдль не показывает красоту и грацию африканских антилоп и жирафов. Здесь нет любования красотами живой природы. Как нет и гневного обличения тех, кто эту красоту губит. Живых антилоп, зебр и жирафов мы увидим лишь бледными тенями на отдаленном фоне. Где-то там, очень далеко, — жизнь. Животные крупным планом в фильме — только мертвые — в виде отрезанных голов, украшающих стены, в качестве только что добытого трофея, как фона для коллективной фотографии «охотников» или туша, которую долго и подробно разделывают в спеццехе.
Живые и мертвые
Есть один эпизод на грани жизни смерти — агония убитого жирафа. Редкие, спонтанные, конвульсивные движения гигантской шеи. Вокруг добытчики, опасливо держащиеся поодаль — как бы не задело. Длинный-длинный кадр. В нем нет гнева, обличения, сожаления. Эпизод переводит фильм в другое измерение — далекое от сиюминутной публицистики. Жизнь и смерть. Граница. Жизнь, как медленное, но неуклонное движение к финальной черте.
Отчаянные, бессмысленные, хаотичные движения гигантского жирафа невольно рифмуются с дерганными, неуклюжими, опасливыми движениями охотников. Тоже агония. Только долгая, растянутая на годы. Разделка зебры — долго, подробно и безэмоционально. Надрез за ухом, вспоротое брюхо, сотни метров кишок на полу, отпиливаемые копыта, кровь, смешанная с водой.
Когда и куда ушла жизнь? И в полной ли мере живы люди, которые профессионально разделывают тушу? А главное, можно ли считать в числе живых тех, кто в цехе по разделке не работает, но заказал эту работу и кому достанутся и туша, и рога, и копыта?
Гедонизм и мука
Если «Сафари» не про защиту живой природы, не картина-манифест против истребления фауны планеты Земля — тогда про что?
Про фарисейство современных европейцев? — Да!
Про двойные стандарты, которые позволяют во всех ситуациях жителю Европы чувствовать себя правым, справедливым, разумным? — Да!
Про то, что волшебство жизни трудноуловимо, про то, что моменты жизни и смерти едва различимы, а граница между ними крайне прозрачна? И это — да!..
Есть еще одна тема, едва ли не главная для всех картин Зайдля: поиски радости, которые заканчиваются неизменно мукой. Герои всех его картин ведь всегда обретают то, к чему стремятся: украинка — работу в Австрии, немка бальзаковского возраста жаркого любовника-кенийца, отчим и пасынок из Германии — разнузданный секс в какой-то провинциальной украинской гостинице, скромная бюргерша из Вены — религиозное просветление и экстаз. Наконец, простые европейцы, дорвавшиеся до дикой африканской природы — желанное чувство охоты, преследования, добычи.
Во всех случаях об этих радостях герои РАССКАЗЫВАЮТ. В кадре — и любовь, и секс, и религиозный экстаз, и охота — процессы чрезвычайно долгие, нескладные, неудобные, несуразные.
Добытое счастье выглядит, как наказание. Рассказывается о нем, как о наслаждении. Гедонизм, как непременное условие для того, чтобы выглядеть как европеец. Высокий уровень потребления — как обязательная черта цивилизованного современного человека. И неважно потребления чего — колбасы, любви, надежды или веры. Главное потреблять.
Унылые мучительные походы по чахлым кустарникам богооставленной саванны — это и есть тот драйв, ради которого европейцы готовы платить большие деньги (в фильме мы услышим полный ценник на убиение каждого представителя африканской фауны)? Момент счастья один — фото на фоне убитого буйвола, антилопы, жирафа. Фото — как документ, который можно будет предъявить знакомым в качестве вещдока, что счастье есть. Хотя, его нет!
Уленшпигель
Зайдль во всех этих страстях не участвует никак. Он австриец, который австрийцем быть не хочет. На своих соотечественников он не смотрит ни сверху, ни снизу. Он всегда сбоку. Или напротив. Его камера всегда немного в стороне от событий.
Зайдль — зеркало. Не кривое. Но и не розовое. Уленшпигель с фламандского означает «Я — ваше зеркало». С родного для режиссера немецкого получается еще символичнее «Зеркало — сова» или «Чистящее зеркало».
Зайдля можно было бы смело сравнивать с персонажем Шарля де Костера, будь в нем хотя бы капля озорства и дерзости. Но сильные чувства канули в историю. Осталась лишь их симуляция. И единственный способ не скатиться во всеобщую эйфорию от благ современной цивилизации — это остаться на обочине. Поставить там зеркало. Ваше зеркало.
Хотя, почему же ваше? Наше зеркало.
Андрей Волков
