В ноябре 1990 года я впервые нашла в чемодане с семейными фотографиями письмо, которое мой дедушка Гурген написал моей бабушке Шуре летом 1934 года.

Обрывалось оно на словах: «Шурка, я тебя хочу, ведь уже несколько дней…» (деду было тогда 24 года, бабушке – 22). А до этого речь шла о самом насущном: о ботинках.

Дед писал, что он не может купить себе ботинки – нет денег. «Зимой, наверное, придется ходить босиком», - пишет дед, которому тогда было 24 года. Если бы эту переписку мои бабушка с дедом вели сегодня через интернет, наверняка в конце фразы дедушка поставил бы щекастый смайлик: он всегда шутил. Он шутил даже тогда, когда точно знал, что зимой действительно придется ходить босиком.
Бабушка мне рассказывала об их первой зиме в Баку, и ее рассказы были для меня так же удивительны, как и откровение, что в Баку вообще бывает холодно. Я совсем не знала этот город зимой, для меня Баку всегда был морской страной летних каникул. Единственным прогнозом, который меня тогда интересовал, было направление и сила ветра: в зависимости от того, что сегодня ожидалось – норд или моряна – мы выбирали пляжи по обе стороны Апшерона. Те же дружелюбные летом ветра зимой превращают Баку в насквозь продуваемый котлован. Зимой 34-35 года дед ходил на работу – он был библиотекарем – в домашних тапочках с прикрученной проволокой подошвой. Другой обуви не было. Про теплое пальто никто не вспоминал: бабушка уже была беременна моей мамой, и пальто купили ей – широкое синее пальто, чтобы помещался растущий живот. Под пальто бабушка надевала свое единственное приличное платье, тоже широкое, сшитое по случаю ожидания ребенка.

Чтобы купить отрез на это приличное платье, бабушка взяла деньги и маленькую скамеечку из тех, что ставят под ноги, пошла по на Шемахинский базар в четыре часа утра, заняла очередь и уселась ждать. На эту самую скамеечку. Она сидела долго-долго, до четырех часов следующего утра, ничего не ела, только время от времени отходила, чтобы выпить воды из колонки у базарных ворот. На следующее утро к ней пришел дедушка: «Иди поспи, - сказал он, - а я за тебя тут постою пока до работы. То есть посижу». Бабушка, пошатываясь, ушла домой и рухнула спать. А дед купил ей отрез на беременное платье и, схватив скамеечку, помчался в свою библиотеку: он был очень пунктуальный и не любил опаздывать.

Бабушка была родом из-под Саратова, дед родился в Азербайджане, потом его семья уехала в Армению, а потом она оттуда бежала. Именно бежала. И бабушкина, и дедушкина семьи оказались в Баку, потому что БЕЖАЛИ. Это слово – БЕЖАЛИ – говорила бабушка, когда рассказывала о том, почему они все оказались в этом городе. Одна семья бежала от раскулачивания, вторая – от турецкой резни. Бабушка была русоволосая и худенькая, когда встретила деда – кучерявого и косого на один глаз. Благодаря косому армянскому глазу деда Гургена мы все, его потомки, либо изрядно косим, либо почти ничего не видим левым глазом. Я сама чисто случайно открыла в своем организме эту удивительную особенность, лишь когда пошла в школу, где врач усадил меня напротив таблицы и с раздражением требовал, чтобы я перестала, наконец, талдычить про «Ш» и «Б» в верхней строке. А я не могла перестать: закрыв правый глаз, я с восторгом обнаружила, что врач растаял в интерьере медкабинета, а во всей таблице остались только две огромные верхние буквищи. Родители, узнав о моей новой физической особенности, не слишком расстроились, поскольку семью годами раньше ровно такую же при похожих обстоятельствах (медкомиссия перед школой) продемонстрировал мой старший брат. Мама лишь удрученно констатировала, что ее дети оказались настолько бездарны, что вместо уникальной дедушкиной памяти унаследовали его дефектный левый глаз. Мама и сама слегка подкашивала, и была довольно близорука, но все это компенсировалось ее красотой. В молодости она была очень похожа на актрису Галину Сергееву, ту самую роковую любовь тенора Ивана Козловского, с которой он познакомился на курорте и потом долго морочил голову, что никак не может уйти от своей законной супруги Александры Герцык, поскольку она слишком старая и никому, кроме него, не нужна. На мой вкус мама была, конечно, намного красивее Галины Сергеевой, и уж, само собой, возмущенно думала я в детстве, она не такая толстая! Я тогда еще не видела фильм «Актриса» с похудевшей Сергеевой, но в «Пышке» по Мопассану она показалась мне неприлично разъевшейся. Особенно неприличной стала мне казаться ее комплекция после того, как я узнала, что «Пышку» сняли в том самом 34-м году, когда моя баба Шура, беременная мамой, кемарила на скамеечке в очереди за отрезом на Шемахинке.

Дед был неверующим, бабушка тоже. Хотя обоих, конечно, крестили. О дедушкином крещении сохранилась даже бумага. В том же чемодане с фотографиями лежит метрическое свидетельство о том, что «от законнага брака жителя села Аварикъ Нухинскага уезда Елисаветинской губернии Григора Аветяна Тумикянцъ съ Арусякъ Мовсесянъ, оба армяне григор.исповеданiя, 1910 года августа тридцатаго дня родился сынъ, который крещенъ 1 мая 1911 года священникомъ Маркосомъ Теръ-Мкртчянцъ и при Св.крещенiи наречено имя ему ГУРГЕНЪ. Воспрiемникомъ былъ житель сл.Саббатту Нухинского уезда Елисаветинской губернии Давидъ Аракелянъ Асрiянцъ. Въ чемъ Консисторiя удостоверяетъ подписью и приложенiемъ казенной печати».

Моя прабабушка, о которой в метрике сказано, что ее зовут Арусяк Мовсесовна, на самом деле была уроженкой семьи лютеран из Тарту. И звали ее до брака с прадедом Амалией Блумберг. Я видела ее на фотопортрете в гигантской шляпе с фруктами вокруг тульи, и удивлялась, как эта шляпа не падает, ведь она же должна быть страшно тяжелой! На том снимке Амалия-Арусяк и впрямь очень похожа на женщину, которая может ради любимого человека перейти в иную веру: глаза у нее большие, сверкучие и черные-пречерные, а рот совсем детский. И рядом с ней уже четыре младенца, три мальчика, среди которых самый маленький – мой дед Гурген, и девочка, единственная в той большой семье армянского металлурга Григория и влюбленной в него Амалии-Арусяк. Кстати, имя Арусяк дома не прижилось: мама рассказывала, что они до самой смерти так и называли бабушку Милей.

Я не знаю, было ли любовью то, из-за чего мои бабушка Шура и дедушка Гурген всю жизнь прожили вместе. Знаю, что нас всех они очень любили, а друг о друге просто заботились. Звонили, если приходилось где-то задержаться, писали письма, когда кто-то из них уезжал. Еще я точно знаю, что в их жизни совсем не было ни капли тихой идиллии, с которой у наивных людей до сих пор ассоциируется слово «любовь». Слишком трудно жили, слишком от многого приходилось спасаться, слишком крепко надо было беречь детей. Идиллии неоткуда было снизойти на их скудное обиталище. Дед, по малости лет своих не запомнивший геноцида 15-го года, к счастью, не дожил до вторых погромов, которые могли выпасть на его армянскую голову, он умер в 83-м. После этого у бабушки остались мы все: семьи ее взрослых дочерей, трое внуков, кошки-собаки, два дома людей и животных, и ей, конечно, было, о ком заботиться и с кем согреваться холодной зимой. Но те семь лет, на которые она пережила деда, бабушка Шура все время молча перебирала губами, и можно было расслышать, подойдя чуть поближе, как иногда она тихо-тихо спрашивает: «Гурген, ты слышишь меня?».

Екатерина Спиваковская

Фото - today.az, open.az