Заведующая кафедрой теории и истории журналистики СамГУ о самиздате, свободе слова и «крахе» журналистики

Звонит редактор «Парка Гагарина». Звонит и говорит: «Знаешь, сколько журналистов у нас тут выпустили? За двадцать лет. И только два вуза. Тысячу! Пойдешь к Валентине Николаевне Симатовой (завкафедрой теории и истории журналистики СамГУ, доцент, кандидат исторических наук – ред.) и выяснишь, где она, эта тысяча. Заодно и за жизнь поговоришь с человеком. Спина подсказывает, разговор любопытный получится».

Спина редактора не обманула. Но разговор я начала издалека. Я стала жаловаться Валентине Николаевне на героев своих интервью. Дескать, сами же наговорят и сами же потом удивляются.

– У меня тоже недавно была такая история. Договорились об интервью для межвузовского журнала, который мы начали выпускать. Интервью должны были брать студенты, но я пошла с ними. Говорил наш герой великолепно. Так хорошо, что мы решили вопросы наши убрать и оставить только его ответы. В номере журнала уже было несколько интервью, и я подумала: пусть материал выйдет в форме статьи. Подготовили, отправили, а он звонит и говорит : «Вашу статью надо порвать и выбросить». А там все – его. Мысли, слова. «Ну, может, – говорю, – поправите?» Присылает. Все оставил! Cлово в слово! И вопросы наши вернул.

– И означает это одно: вы отлично поработали.

– Но он-то мне сказал: порвать и выбросить.

– Такое бывает. Люди себя на бумаге не узнают. Даже если слово в слово.

– В том-то и дело. А говорил хорошо. И вот мне поручили привлечь к работе журнала экспертов, и я ни о ком думать не могу, кроме как о нашем герое интервью. Не знаю, как подлизаться. Совет ректоров хочет видеть журнал аналитическим. Студенты аналитику не потянут. Я тоже не за все берусь, тем более за аналитическую статью для университетской аудитории. Нужен институт экспертов.

– Некоторое время назад попалась мне студенческая газетка, а там ваша публикация. О летней практике вы писали. И задорно так. У вас был опыт работы в СМИ?

– До того, как поступить в МГУ, работала в «Знамени труда» – одной из калужских районных газет. Студенткой проходила практику в «Ленинской смене» (Горький) и в республиканской газете «Правда Востока»( Ташкент).

– То есть вы не самарская.

– Я родилась в Буденновске, потом родители переехали в Калужскую область. Крупная железнодорожная станция. Отделение дороги. Поселок городского типа. Основная масса жителей – техническая интеллигенция. Две школы, железнодорожные. Подчинялись мы Москве, и сочинение мое (я на золотую медаль шла) долго по столице гуляло. Был это, впрочем, уже 64-й год, и как раз в этом году отменили льготы, которые медаль давала при поступлении в вузы. До 1964 года золотые медалисты поступали без экзаменов. А мне уже надо было профильные предметы, а это русский язык и литература (письменно и устно), на пятерки сдать. Учительница у меня прекрасная была. Ольга Николаевна Сивак. Красивая, умная, строгая.

После Орловского пединститута ее направили в деревню, а в соседней деревне жил опальный профессор из Ленинграда. В сталинских лагерях отсидел, но в Ленинград не вернулся – близкие его все погибли, работал в деревенской школе. Так она к нему за несколько километров при любой погоде ходила, и он ей одной читал полный университетский курс литературы и русского языка. Так что я на вступительных экзаменах в МГУ спокойно могла и о Достоевском писать (его как раз только тогда разрешили преподавать ), и о поэзии Серебряного века. Конечно, о Серебряном веке и хотелось писать. Но я, можно сказать, за «шкирку» себя от этой темы оттащила. Сама себе сказала: «Тебе надо поступить — бери «Поднятую целину» и пиши про образ крестьянина– середняка». Получила 5 за содержание и 4 за русский. Не закрыла деепричастный оборот. Мне потом говорили об апелляции. Но никто ж нас тогда не учил подавать апелляции. Пришлось еще сдавать английский и историю.

– А как это вы до университета умудрились поработать?

– Так без стажа на журфак и не брали. Нужен был стаж, и я еще в десятом классе с детьми занималась в клубе железнодорожников. В трудовой книжке отмечено. Кроме стажа, нужны были публикации. Пришла я в редакцию нашей районки «Знамя труда» и говорю редактору Аркадию Сергеевичу Дорошенко: «Публикация нужна, но мне стыдно, если моя фамилия появится в газете».

– А какая у вас тогда была фамилия?

– Воронина. Прекрасная фамилия. Дело не в фамилии. Провинция. Ну, а он не дурак, говорит: «Пиши, там поглядим». И написать предлагает о школе. Я говорю: «Сколько?» А он: «Листов десять – пятнадцать. А то и двадцать».

– Шутник.

– Я написала. А тут мне глаз подбили.

– Неужели в драке?

– Нет, конечно. Хотя хулиганкой была. И отличница, и активистка, и хулиганка. Но тут не тот случай. Шкет один случайно камнем в глаз попал. Но ранение серьезное было, я в больнице даже лежала. Каталась потом на катке, подъезжает какой-то мальчишка и говорит: «Ворона, если бы я знал, что ты станешь писателем, не стал бы глаз тебе подбивать».

– Материал, значит, вышел.

– Целая полоса. И, конечно, под моей фамилией. Потом еще пару написала. Но все равно на журфак даже документы не приняли: нужны были два года стажа. Решила поступить на романо-германскую филологию, а через год перевестись на журналистику. Ну, деловая больно была. Сходу двойку получила по английскому. Репетиторство и тогда процветало. А у меня репетитора не было. Вернулась в «Знамя труда». Возвращаюсь, а там ЧП. Редакция ходит по дворам и собирает газету, которую только что почтальоны разнесли. Там шапка должна была быть – «Да здравствует социализм!», а в типографии набрали «Да здравствует капитализм!» Все собрали, пяти номеров только недосчитались.

– Диверсия.

– Да нет, головотяпство, думаю. По-моему, даже и не наказали никого. Хотя случись такое десятью годами раньше...

– И о чем вы в «Знамени труда» писали?

– Куда посылали, о том и писала. И о детских площадках, и о заводских комсомольских организациях. С помощью учителей своей школы даже педагогический университет для родителей открыла на страницах газеты. Но довольно скоро возникла проблема. Скажем, на партконференцию или в партийное бюро меня как беcпартийную послать почему-то не могли. Аркадий Сергеевич, мой редактор, решил это исправить. Предложил вступить в партию.

– И приняли?

– На руках носили: самый молодой в районе кандидат в члены КПСС. А тогда, между прочим, как раз только-только отменили введенное Хрущевым разделение партийных организаций на промышленные и сельскохозяйственные. Помню, руководители предприятий и председатели колхозов и совхозов обнимались и чуть ли плакали от счастья, что опять при одном райкоме будут работать. Начала я работать на должности фотокорреспондента, а через год уже была заведующей отделом писем. Разные ситуации были. Как-то мы с редактором и настоящим фотокорреспондентом материал о кукурузе делали. Показатели нужны были хорошие, а кукуруза в наших местах не росла. Никогда не забуду, как мы председателя колхоза на колени поставили.

– В каком смысле?

– В прямом. Поехали в далекий колхоз с редактором (взял меня с собой, чтобы с районом познакомить), там – кукуруза. Она тогда должна была везде расти. И чтоб в человеческий рост.

– А она не росла, зараза.

– Нет, не росла. Ну и пришлось искать выход.

– Лакировка действительности.

– Прямо на моих глазах. Фотограф председателю говорит: «Присядь, снимем». Тот присел, но все равно кукуруза была ниже него. Ну и встал на колени. Ради нужного снимка.

– У вас это ни в какие концепции не складывалось?

– Концепции пошли, когда пошел самиздат. Когда я закончила университет и училась в аспирантуре... Меня ведь окружали очень интересные люди. Из самых разных уголков страны. Ну, скажем, свердловские мои друзья. Галина Лазутина. Гений! Три звезды во лбу. Ее авторские курсы легли в основу государственного стандарта по журналистике. А когда она писала диссертацию и дошла до середины, начала писать новую. И только за тем, чтобы подвести базу под положения, которые у нее в первой диссертации были. А ведь работала даже не над докторской. Над кандидатской! Я ученых таких не встречала. Она и журналист талантливый — работала в «Советской культуре». И человек редкий. Искренний, честный. Валера Сесюнин. Декан факультета журналистики Уральского университета. Нежнейший романтик и очень талантливый социолог был. Или Саша Полищук. Добрее его и на свете, наверное, нет. Многие годы был редактором журнала «Вокруг света». Они все были старше и звали меня Вороненком. Как-то я к ним прилепилась. Прилепилась и росла рядом с ними. Вот тогда-то и появилось понимание того, что вокруг что-то не так. Мы уже начали читать самиздат. Обменивались распечатками запрещенных книг. Я тогда попалась с самиздатом. Ну, меня просто подставили. Тоже аспирантка.

– И что?

– На партбюро кафедры вызвали.

– И?

– Я сорвалась и в сердцах сказала: «Вы сами виноваты. Если бы вы нам говорили правду, мы б не бросались на самиздат. Но вы же не говорите. Вы же скрываете. Что нам остается делать?»

– И вас не исключили из партии?

– Нет. Ниоткуда меня не исключили. Ни из партии, ни из аспирантуры. Во-первых, времена были уже не те. 70-е — это даже не 60-е. Во-вторых, а может быть, и во-первых, это Московский университет.

– Рассадник вольнодумства. И что же — вообще никаких взысканий?

– Выговор без занесения.

– А что за книги были?

– Разные. Солженицын в основном. Набоков был.

– «Лолита», поди.

– «Лолита». Но я как-то болезненно ее восприняла. Не была еще матерью, но как-то болезненно. Нет, понимала, что это произведение новой литературы, но сам предмет...

– А где вы его брали, этот самиздат?

– Так друзья и давали. Тонюсенькая бумага, фиолетовый какой-то шрифт. Но был ведь еще и тамиздат. И вот с этим я в доме моего научного руководителя Руфины Анатольевны Ивановой познакомилась. Она историю журналистики нам читала, а муж ее, скрипач, был концертмейстером в Большом театре и ездил за границу с театром. Только они, собственно, тогда и ездили. Ну и привозил запрещенные книги на русском. 
И однажды говорит: «Валечка, Руфа (это жена) завтра в десять уйдет, а ты приходи. Только ей не говори, что прийдешь».

– Интригующее начало.

– Нет, ничего плохого я не подумала. Просто как-то неловко было в обход. Но и не прийти не могла: все-таки муж научного руководителя... Пришла, а он достал с антресолей несколько книг и говорит: «Ухожу на репетицию, запру тебя у нас, а ты читай». Раза три или четыре я к ним приходила. «Архипелаг ГУЛАГ» вот так и прочла.

– Просвещали, значит, молодежь старшие товарищи.

– Просвещали. Были истинными русскими интеллигентами. Да и официально, между прочим, тоже просвещали. Ну, скажем, социологию у нас на факультете журналистики Юрий Левада читал.

– Ну да, его ж только в 69-м лишили профессорского звания. И как раз за «идеологические ошибки в лекциях».

– Но мы не очень любили лекции Левады. Не потому, что нам было неинтересно, а потому, что на них приходило пол-Москвы, и нам негде было даже сесть, понимаете? Это к нам Левада пришел, а тут вся Москва. Вообще мои студенческие и аспирантские годы — это такой парад личностей. Ученые, артисты, космонавты, общественные деятели... С Фурцевой мы встречались. Гэс Холл, секретарь компартии США, и тот у нас был. Журналисты так целыми редакциями приходили. А еще Высоцкий, Окуджава, Искандер, Рождественский и Ахмадулина… Все через Коммунистическую и Ленинскую аудитории прошли.

– А вы сознательно сделали выбор в пользу преподавательской работы? Или так получилось?

– Мне очень не хотелось покидать МГУ. Мне сны даже снились: приезжаю в университет, а мне там нет места. То комендант общежития куда-то уйдет, то подружка. Уйдет и ключи с собой от комнаты унесет. Я и сейчас приезжаю на факультет или в главный корпус на Ленгорах, и в душе такая тоска... Ну, это мой университет! Мой! А по нему ходят какие-то незнакомые мальчишки и девчонки и тоже считают его своим университетом. Никак не могла я его добровольно оставить! С друзьями, с преподавателями трудно было расстаться. Невозможно расставаться с Москвой. Восемь лет я там жила. Но как-то очень долго решался вопрос с моим трудоустройством... Я не могла больше сидеть на шее родителей и уехала в Самару. В Куйбышев, в университет, где готовились открыть факультет журналистики. И уже два человека здесь были. Одна – из МГУ, специалист в области издательского дела. Вторая – из Ростова, единственный тогда в России преподаватель техники и технологий СМИ, кандидат наук. Но пришел Финк и...

– Журфак не состоялся.

– Лев Адольфович – не журналист. Он критик, он филолог, и цель у него была — создать мощную кафедру русской и зарубежной литературы, что, собственно, он и сделал.

– Ну, а вы?

– Ну, а я устроилась на кафедру истории партии. Мне предлагали на кафедре литературы остаться, но я не знала литературу в необходимой для этого степени. На кафедре научного коммунизма место было. Но к научному коммунизму мы все тогда уже относились...

– Скептически.

– Ну, пусть будет – скептически. Когда предложили читать историю партии, я подумала, что историю партийно-советской печати я все-таки знаю, через нее понимала, как шел процесс создания и развития партии. Согласилась. Читала и химикам, и биологам, и физикам. В субботу и воскресенье пишу лекции, в пятницу – заседание кафедры, а остальные четыре дня с утра до вечера лекции читаю. 24 часа в неделю – нагрузка. Никто в Москве не верил.

– Табу были?

– Особенно никто ничего не запрещал. Мы уже сами знали, что можно, о чем не стоит говорить. Самоцензура сильнее цензуры официальной была. О чем-то можно уже было после ХХ съезда говорить, о чем-то еще не говорили. Но какого-то идеологического давления я никогда не ощущала.

– Студенты не вступали с вами в дискуссии?

– В дискуссии не вступали. Может быть, иногда. Просто были те, которые нормально относились к предмету. И были такие, которые его явно недолюбливали. Хотя история партии, как предмет, много хорошего давала. Студенты учились конспектировать, говорить, рефераты писать. Курс-то 200 часов! Самый большой из общественных наук.

– А как в журналистику вернулись?

– В 90-е вышел новый закон об образовании, который разрешал частную инициативу. И мы с мужем, он историк и тоже в университете преподает, решили заняться тем, о чем я всю жизнь мечтала и за чем в Самару приехала. Учить будущих журналистов. Получили лицензию, и уже знали, что 1 сентября к нам придут 75 человек, но 31 декабря 1991 года позвонил Анатолий Алексеевич Семашкин (A.A.Семашкин, профессор, тогда ректор Самарского педагогического института – ред.) и позвал в пединститут готовить журналистов. Я сказала: «Нет, это университетская специальность». А потом начались внутренние метания. Я же в духе социализма воспитывалась. Стала 
думать, что люди будут осуждать меня. Дескать, в государственном вузе учить талантливых, но не имеющих денег ребят отказалась, а за деньги учит. Ну, и в конце-концов предложение Семашкина приняла. Потом, через десять лет, на социологическом факультете СамГУ тоже открыли специальность «Журналистика».

– А как у вас с компартией разрешилось?

– А меня из нее вышвырнули. Как и всех остальных. Это же в массовом порядке происходило. И очень некрасиво. Через работника какого-то низкого ранга. Может быть, даже и курьера. Пришла, принесла учетную карточку: «Заберите». А раньше над карточкой этой тряслись. Прийдешь в райком в отдел учета, тебе дадут карточку, скажут: «Посмотрите, ничего в ваших данных не изменилось?» И дверь затворят, чтобы ты с карточкой этой не убежала.

– Вас форма оскорбила?

– Меня и по существу это оскорбило. Так не распускают партию.

– Преемница вступить в свои ряды не звала?

– Романов Валентин Степанович приглашал. Но я сказала: «Нет, спасибо, я не пойду».

– Вы и сейчас вне политики?

– Ну что значит «вне политики»? Когда я читала политологию, то лекцию начинала, как правило, так: «Есть люди, которые не интересуются политикой. Но нет людей, которыми не интересуется политика».

– Я о политических взглядах, Валентина Николаевна.

– Я вам честно скажу: антикоммунистом я за эти годы не стала. Просто на многие вещи смотрю критически. Но он не вчера возник, этот критический взгляд. Я ж вам рассказывала о своем знакомстве с сам– и тамиздатом. Начала писать докторскую, работала в спецхране Ленинки. Стала читать там эмигрантскую прессу. Стала читать антикоммунистические книги, которые у нас тут издавались для служебного пользования и распределялись по обкомам. На английском много читала. Не сказать, что особенно хорошо язык знаю, но когда в теме, идешь по смыслу, и даже словарь не нужен. Так вот, когда получила доступ к этой литературе, то была просто оскорблена. И как член партии, и как гражданин, и как специалист. Почему от меня это скрывали? Ведь я, таким образом, была лишена возможности самой взгляды свои выстроить. И, прежде всего, как историк.

– Но вы не защитились?

– У меня возникли большие проблемы с глазами. Из-за работы с книгами и прессой из хранилища библиотеки. То ли аллергия, то ли вирус. Долго лежала в больнице, и врачи в конце-концов мне сказали: «Либо вы будете слепым доктором, либо зрячим кандидатом». Так что на многое я смотрю критически. И на историю коммунистической партии, и на многое в современной нашей стране. Но считаю, что страну свою надо любить. Что бы в ее истории ни было.

– Я поняла: вы не антикоммунист. Но кто?

– В каких-то вещах я консервативна. И тут сказывается не столько партийная принадлежность, может быть, сколько советское воспитание. В каких-то вещах – либерал. Хотя многого у людей этого направления мысли не приемлю. В либеральной среде, например, модно поливать родину грязью. Мне ближе люди, которые Россию любят и защищают ее.

– И среди современных политиков – это...

– Нет, никаких имен. Не хочу.

– Оппозиционное движение, о котором без устали твердят на «Эхе» и «Дожде»...

– На «Эхе Москвы» много постановочного, я считаю. А что касается оппозиции... Мне не столько, может быть, приятны эти люди, сколько неприятны меры, которые принимаются по отношению к ним. Использовать всю мощь государственной машины для того, чтобы запретить человеку говорить?! Пусть он говорит. Пусть он пишет. Свобода слова не во вред. И критика полезна. Когда существует вероятность быть подвергнутым критике, человек всегда думает, прежде чем совершить какой-то поступок: а хорошо ли это? И государство критика только укрепляет, я считаю.

– Так она у нас есть или ее у нас нет, свобода слова? Сегодня?

– Свобода слова — это не свобода лить грязь. 
А в остальном – пожалуйста! Вам разве кто-то запрещает говорить? Никто. И вы всегда можете найти медийную платформу, где ваше мнение опубликуют. Свобода слова в многообразии мнений и многообразии СМИ. И это закон всех времен и народов. Я читаю курс «История журналистки ХIХ века» – все то же самое! Нас учили, что Белинский, Чернышевский и Добролюбов – революционеры. Но это не так. Они не призывали к свержению монархии. Они просто были критически мыслящими людьми. А те же Булгарин, Греч и Сеньковский, которых Ленин обличал, они просто создали массовую журналистику.

– Отцы желтой прессы?

– Это их так называют в некоторых учебниках. Никакая не желтая! Массовая! Пресса, которую читали. Или вот навесили на Булгарина ярлык агента Третьего отделения. А документов-то, которые бы это доказывали, нет. Ну да, его воззрения отличались от воззрений того же Белинского. Да, один публиковался в одном издании, другой — в другом. Но что в этом плохого?

– А вот еще говорят о девальвации нашей профессии. Говорят, что профессия умирает. Крах пришел журналистике. Не ощущаете?

– Я ощущаю, что наша профессия развивается. 
Что — у нас плохие газеты? Журналы плохие? Радио? Телевидение? О той же «Комсомольской правде» скажу. «Комсомольскую правду» не читаю, но телеканал ее с большим удовольствием смотрю.

– А если говорить о тренде?

– Он очевиден. Конвергентные редакции: ТВ – радио– газета – сайт...

– А вот еще бытует среди высоколобых мнение, что федеральные каналы работают на «отрицательный отбор».

– «Белая студия» (ТК «Культура» – ред.) работает на отрицательный отбор? Беседы Юрия Полякова (писатель, редактор Литгазеты — ред.) на той же «Культуре» работают на отрицательный отбор? Я, кстати, очень люблю слушать Полякова. А вот Сванидзе, который начал кричать, не признаю. Он все свои программы стал превращать в базар. А я не хочу. Я не хочу, чтобы Сванидзе кричал.

– От Кургиняна, наверное, заразился.

– Не хочу. Перестала смотреть. Соловьев не кричит. Можно и к Соловьеву предъявлять претензии, но он не кричит и очень этим к себе привлекает. Кстати, мы в этом году и по Соловьеву делали диплом, и по Сванидзе. У нас была серия дипломов «Творческие портреты». Там и Дмитрий Копалиани, и Ирина Петровская, и Дмитрий Муратов, и Леонид Парфенов, и Сергей Минаев, и Марианна Максимовская, и Матвей Ганапольский... Видите, какой спектр! Ну, какой крах? Какая девальвация? И разве нет свободы слова? Студенты наши, кстати, и по «Эху» делали диплом. И по «Огоньку», и по районкам. Об эволюции телевизионных жанров писали... Очень интересные темы дипломных работ в этом году. Никакого краха журналистики не обнаружили. Приходите на наши круглые столы, поспорим.

– А авторы?

– И авторы. И вообще студенты у нас замечательные. Начитанные, подкованные технически. Я строгий преподаватель и, знаете, чему удивляюсь? Великодушию студентов, которые ради профессии многое преодолевают и многое терпят.. И очень хорошие есть. Даша Шубина. Как раз об «Огоньке» писала диплом. Работает в «Самарском обозрении», на недвижимости специализируется. Но насколько же она ярче того, чем занимается! Наташа Сидорова в «Самарских судьбах» очень много и интересно работает. Камила Ткачева на ГТРК «Самара», по-моему, нашла и себя, и свое место.

– А вас не смущает, что едва ли не в каждом вузе, даже техническом, у нас теперь либо журналистика, либо пиар, либо то и другое сразу?

– Вы еще рекламу забыли и издательское дело. Система вынуждает. Для того, чтобы институт стал университетом, нужна гуманитарная составляющая. Технические, правда, уверяют, что готовят специалистов для своей сферы. Ну и пусть. А что, собственно?

– Трудоустройство. Сергей Курт-Аджиев говорит, только СамГУ вместе с ПГСГА за годы существования там специальности «Журналистика» тысячу журналистов выпустили.

– Около того.

– «Ну и где они?» – спрашивает Курт-Аджиев.

– Работают. Практически в каждом самарском СМИ. Многие уезжают. В Москву, в Питер. В пиар уходят. В интернет. Любят свою работу, хотя деньги в традиционных СМИ не бог весть какие. Ну и потом, это даже полезно — каждые пять лет менять место работы.

– О чем я вас не спросила?

– Вы меня не спросили о нашей новой специальности. Журналист телевидения.

– Так у вас же было это направление.

– Одно дело в системе общей подготовки журналистов. И совсем другое — отдельная специальность. В прошлом году лицензию получили. Почти первые в России. Первый курс два дня в неделю на ГТРК учился. Они просто влюблены в журналистов телекомпании. Теперь вот второй набор. Мы будем ими гордиться тоже.

– Примите мои поздравления.

Вопросы задавала Светлана Внукова