Директор Межвузовского научно-исследовательского центра по теоритеческому материаловедению Владислав Блатов о профессионализме, преодолении человеческой глупости и том, чем живет и к чему стремится самарская лаборатория с мировым именем.

 

- Владислав Анатольевич, сейчас есть некая тенденция среди молодежи: происходит полярное разделение на так называемых «технарей» и «гуманитариев». То есть, условно говоря, первые абсолютно не читают художественную литературу, а вторые совершенно холодны к любым техническим наукам: будь то физика, математика, химия и т.д. Можете предположить, почему так происходит?

- Мне кажется, сейчас расслоение идет в сторону «гуманитариев», потому что у нас был очень сильный перекос в сторону гуманитарных наук, начиная с 90-х годов. Скорее всего, это расслоение связано с влиянием образования западного образца. Если брать, скажем, американскую систему, то в ней человеку дают узкие, исключительно профессиональные знания. Широкое же образование: и гуманитарное и естественно-научное в одном флаконе – это было характерно как раз для СССР. На протяжении очень долгого времени в нашей стране пытались воспитать личность всесторонне.

С точки зрения заработка узкая специализация удобнее. Если вы преследуете какие-то конкретные денежные цели, то западная система именно для вас. Правда, вам придется удачно выбрать вложение своих сил и средств в образование. Если вы станете, например, юристом, и если так окажется, что в скором времени эта профессия станет не востребованной, то получается, что вы ошиблись, проиграли. Это рыночная экономика и тут всё естественно: кто-то побеждает, а кто-то нет. Западная система образования делает из молодежи узких специалистов. С одной стороны – вы в выгодном положении с точки зрения денег, но с другой – происходит это самое «разделение».

- А вы сами увлекаетесь какой-нибудь областью гуманитарной мысли?

- Когда я был студентом, аспирантом, то я увлекался философией и иностранными языками. Последним, правда, я занимаюсь больше по необходимости, поскольку мне приходится очень много, в том числе и в этих стенах, говорить на английском. Еще я немножечко занимаюсь итальянским, потому что часто бываю в Италии.

Чтобы подойти к изучению чего-либо, нужно сначала убедить себя, что тебе это нравится. Ведь если ты занимаешься тем, что тебя не привлекает, то ничего толком и не получится. И хотя я не сильно способен к языкам, я убеждаю себя, что они мне нравятся. Полиглотом уж мне вряд ли когда-то удастся стать. Но то, что мне необходимо «по долгу службы», я осваиваю. Что касается книг... Я не успеваю толком читать даже специальную литературу. Поэтому, к сожалению, говорить о том, что я много читаю, не приходится. Я в основном просматриваю новости из интернета, какие-то обзоры. По крайней мере, я могу точно сказать, что интересуюсь не только моей специальностью.

- Я, когда готовился к встрече с вами, вспомнил фразу Альберта Эйнштейна: «Есть две бесконечные вещи: Вселенная и человеческая глупость. Впрочем, насчет первой я не уверен». Вы согласны с этой мыслью?

- (Смеется) Любой афоризм всегда может быть двояко понят. Если так подумать, эта фраза Эйнштейна не совсем верна. Ведь любой афоризм – это всегда упрощение ситуации, вычленение какой-то сути из общего предмета и утаивание каких-то проблем. В этом ключе я согласен и не согласен одновременно с этим утверждением. Ученый, по большому счету, не имеет права говорить: «вот это так, а по-другому быть не может». Правильно говорить: «это вот так, по современному состоянию науки». Если вам кто-то говорит, что «этого» не может быть, что «так» будет всегда, то можно сразу считать, что этот ученый не слишком глубоко понимает всю суть проблемы.

Про человеческую глупость стоит поговорить отдельно. Естественно, что человек глуп с точки зрения господа Бога и никогда не достигнет уровня понимания мира в целом. Наверное…

Кстати, на этот счет есть и другой афоризм Эйнштейна: «Самое удивительное в мире то, что он познаваем». А ведь этот самый мир мог бы быть просто недосягаем для нашего умственного восприятия, но кто-то же сделал так, чтобы мы смогли его понять. Поэтому наука движется вперед. Какие бы препятствия на ее пути не появлялись, она всегда пытается их преодолеть. И вот именно это движение, как раз таки, всегда будет бесконечно.

- Каким способом можно изменить эту «тотальную человеческую глупость»? Дело стоит за наукой, или за чем-то еще?

- Наука может не всё. Человечество со времен Древней Греции всегда сопровождали два основных направления: научное и религиозное. И, кстати говоря, не случайно. Это отражает всю суть человеческого понимания мироздания. У мира всегда есть две части: познаваемая и непознаваемая. Наука работает с одной из них, религия с другой. Хочу сразу уточнить, что под религией я имею в виду не какое-то определенное вероисповедание, будь то: христианство, ислам, буддизм и т.д., а именно часть человеческого восприятия мироздания, которое пытается работать с непознаваемым для науки. Всё познать мы никогда не сможем, поэтому эти две части всегда будут сосуществовать в человеческой судьбе.

Преодолеть же человеческую глупость можно, объединив эти полярности. Они попросту должны друг с другом взаимодействовать в положительном ключе. Пока наука и религия кидают друг в друга камни, ничего хорошего не получится. Само собой, человечество всегда будет разделено этой гранью между двумя способами восприятиями мира.
Наша задача сократить эту грань, как-то научится сочетать в себе в один момент и науку и религию. Например, как ученый, я никогда не буду отрицать наличие Бога…

(В этот момент Владислав Анатольевич встал из-за стола, подошел к входной двери, которая была распахнута до этой секунды и аккуратно ее закрыл)

По одной причине я не собираюсь этого делать. Ведь для того, что бы что-то отрицать, нужно четко понимать, о чем идет речь... Есть такой рассказ американского фантаста Роберта Шекли «Ответчик». Представители разных цивилизаций пытались найти ответы на самые сокровенные вопросы своих миров. Цивилизации были разные, но важно, что среди них были и люди. У нашей планеты было два вопроса: «Есть ли Бог?» и «В чем смысл жизни?». По преданиям, была некая сверх развитая цивилизация, которая ушла в небытие, но оставила после себя «машину-ответчик», которая знала ответы на всё. Цивилизации нашли эту машину и начали задавать ей все вопросы на перебой. А у нее на всё один ответ: «Вопрос поставлен некорректно». Понимаете? Для того чтобы разобраться, есть ли Бог, нужно подойти к этому вопросу очень конкретно. Эта машина знала ответ на всё, но для того, чтобы дойти до долгожданного ответа, ей должны были задать цепочку разных вопросов. А смысл в чем? Каждая цивилизация, да и каждый отдельный человек должен дойти сам до конечного ответа.

- Человеку свойственно ставить себе какой-то ориентир в жизни, к которому он хочется стремиться. Довольно часто люди видят свой ориентир в лице конкретного кумира. У вас есть такой кумир? Может быть он из научной среды?

- Кумиров у меня нет ни в научной среде, ни в литературе, ни в поэзии. В политике, кстати, тоже (смеется). Человек должен понимать, что он сам уникален.
Я не велик, как Эйнштейн, но я сделал то, чего не сделал он. Конечно, он создал что-то совсем иное и масштабное в рамках целой науки. Но сказать, что я хотел бы быть на него похожим, или что я хочу быть на его месте? Нет, конечно! Тем более, что жизнь у него была не такая...

- Не сладкая...

- Да, не такая сладкая, чтобы ему завидовать. Понимаете, я могу восхищаться отдельными решениями задач, какими-то теориями. Я могу восхищаться одним конкретным литературным произведением. Но сказать, что вот этот человек мой кумир, я не могу. Ведь он сочетает в себе те качества, которыми я хотел бы обладать с одной стороны, а с другой (смеется), которыми я обладать не хотел бы совсем.

- Многие преподаватели рассказывали нам, что у них есть так называемая «профессиональная деформация». Филологи не могут читать книг без пометок, психологи часто научно анализируют поведение человека и т.д. А если ли такая деформация у Вас, в бытовой среде?

- Я всегда говорил своим студентам, что если они доучились до третьего курса, то у них уже выработалось профессиональное мышление. Это касается совершенно любого вопроса. Люди, сами того не осознавая, включают профессиональный взгляд, смотря на многие вещи.

Вот что такое ветер? Химик тут же представляет себе поток молекул кислорода, азота, его соотношение и т.д. Физик сразу подумает, что ветер – это турбулентный процесс, который описывается дифференциальным уравнением определенного типа. У него сразу возникнет это уравнение в голове и возможность его решения, если он, конечно, хорошо учился (смеется). Если гуманитарий подумает про ветер, то у него возникнут в голове сразу масса цитат, по типу: «Ветер, ветер, ты могуч! Ты гоняешь стаю туч». Философ скажет, что ветер – это «дыхание господа». Понимаете? Вы сразу в этот вопрос включаете свое профессиональное мышление, хотите вы этого или нет. Я же ученый, который работает на стыке наук. А такие люди обладают хотя бы элементами мышления разных специальностей. Если вы можете посмотреть на предмет как минимум с двух разных профессиональных точек зрения, то вы сможете увидеть там то, что зачастую не видят другие. Вы наверняка знаете выражение Пруткова: «Узкий специалист подобен флюсу...» (смеется).

Я уже говорил вам об американском профессионализме... Вот, один мой знакомый работает специалистом в Нью-Йоркском колледже. Я его спросил: «Ну, ты можешь сказать мне, чем отличается американское образование от нашего?». Он мне отвечает: «Да знаешь, мы решаем на своих занятиях массу задач, относящихся к конкретной, узкой тематике. Пытаемся проиграть все возможные ситуации, но система не учит студентов думать. Они должны знать просто ответы. Просто знать».

Вот этим и отличается профессионал от непрофессионала. Профессионал знает, что должно быть. Ему, по хорошему счету, даже не надо думать, потому что в 90-95% случаев ответ готов. Другое дело, когда он сталкивается с неизвестной задачей, к которой его не готовили. Здесь уже профессионализм отступает и начинается творчество. Я не скажу, что это совместимые понятия. Человек может быть творцом, но не быть при этом профессионалом и наоборот. А вот если и то и другое сочетается, то мы получаем уже что-то близкое к гениальному.

- А вы всё-таки больше творец, или профессионал?

- Я не профессионал, сразу скажу. Наша лаборатория занимается очень многими вещами. Мы работаем на стыке 7-8 научных направлений и чтобы стать специалистом хотя бы в одном из них нужна вся жизнь. Поэтому мы всегда ищем профессионалов и с ними работаем. Они, естественно, знают о предмете все, хотя, как мы знаем (смеется) всё знать невозможно. По сути, для того, чтобы сделать научное открытие, нужно смотреть на предмет исследования с какой-то иной стороны. Мы это и помогаем делать. Естественно и я работаю на стыке наук, у меня к этому именно склонность. Мне всегда было скучно заниматься чем-то одним. Я, с другой стороны, по хорошему завидую профессионалу. Ведь он чувствует себя уверенным, потому знает почти всё в своей области, для него нет неразрешимых задач. Я же всегда чувствую, что чего-то не знаю. Это, наверное, и плюс и минус. И всё же, в этом плане мне ближе именно творчество.

- Могли бы вы объяснить процесс работы теоретического создания материалов?

- Сначала изучается база данных с известными веществами. В наших базах, например, содержится более миллиона разных веществ, совершенно различных по своему составу, строению и свойствам. Эта экспериментальная информация, накопленная не нами и распространяется она по всему миру. Сейчас эти базы используются как электронный справочник. По аналогии, это как, скажем, «Википедия». Вот, например, вы открываете этот ресурс и смотрите интересующий вас предмет. Но представьте себе, что вам нужно сравнить одно с другим, выявить какую-то закономерность, которой подчиняется не одна запись в этой «Википедии». Инструмента для такого сравнения у вас нет. Вы вынуждены делать всё вручную. Вот, собственно, мы здесь делаем инструменты, которые позволяют в этих базах данных искать закономерности. Только не в каких-то статьях и понятиях, а в веществах. Мы эти закономерности, естественно, находим и уже что-то предсказываем о них.

- То есть предсказываете или прогнозируете, какими свойствами будет обладать то или иное вещество?

- Материалы ведь нам близки. Мы сталкиваемся с ними в нашей повседневной жизни. Вот возьмем, скажем, твердые электролиты. Ваш диктофон содержит батарейки – твердотельные источники тока. Сейчас, в подавляющем большинстве случаев, используется литий. Буквально вчера я приехал из МГУ им. Ломоносова, где мы работаем с экспериментаторами, которые в области твердых электролитов являются, пожалуй, одними из лучших в России. Они мне сказали, что эти литий-ионные аккумуляторы в России не производятся вообще. Мы просто не можем этого делать. Мы используем зарубежные материалы и, в лучшем случае, собираем батареи у нас. Но лития мало. Он заканчивается в природе также как и нефть, газ и т.д. По разным прогнозам, в течении двух десятилетий его запасы исчерпаются. Всё... Батарейки будет делать не из чего. Соответственно, мы должны изобретать что-то новое. Этим мы и занимаемся – твердыми электролитами, совместно с МГУ им. Ломоносова (Москва), Институтом Физики Металлов (Екатеринбург), а также с немецким университетом в городе Фрайберг. Мы берем базу данных, прилагаем к ней наши инструменты и получаем некий список веществ, которые потенциально могут быть твердыми электролитами.

- А экспериментаторы их проверяют?

- Да, именно. Ценность того, что мы делаем – это методы анализа, но сами по себе методы – инструмент. После того, как мы этот инструмент к чему-то приложили – мы получили прогноз. Каким бы он ни был, ученый всё равно скажет: «Всё это хорошо и красиво, но это надо проверить». А чтобы оценить правдивость прогноза, нужные вещества необходимо получить вживую. Вот именно для этого нам нужны экспериментальные лаборатории.
Я надеюсь, что здесь мы сможем создать такие лаборатории в рамках объединенного ВУЗа и использовать возможности, которые имеются у бывшего СГАУ. А пока мы работаем с экспериментаторами из других городов и стран.

- Помимо твердых электролитов, какие еще направления работы есть у лаборатории?

- Мы работаем с разными веществами, например, с микропористыми сорбентами. В быту они используются в известных вам фильтрах для очистки воды. В этих фильтрах присутствуют цеолиты, которые являются сорбентом. Они осуществляют ионный обмен: извлекают ионы, которые вредны для организма и заменяют их на нейтральные, например на натрий, который организму никакого вреда не наносят. «Цеолитная» тематика сейчас в мире очень популярна. Огромные деньги тратятся на создание и разработку новых материалов такого типа. Мы, в частности, создали модель, которая предсказывает новые вещества этого типа.

Также мы занимаемся относительно новым классом материалов, который появился 10-15 лет назад – метал-органические каркасы. Используются они для тех же целей, что и цеолиты, но имеют и другие особенности, в том числе способность к поглощению газов. Скажем, у вас есть кружка жидкого метана. Засыпая туда порошок метало-органического вещества, вы сможете поглотить больше метана, чем если бы этот газ был сжижен и налит в стакан. Вы можете использовать газ в таком «контейнерном» виде в автомобилях вместо топливных баков. Образцы машины с такой технологией в США уже созданы. Порошок там засыпан по периметру автомобиля, и в таком варианте газообразного горючего там больше, чем в привычном всем топливном баке.

Еще один класс веществ, которым занимается наша лаборатория – металлы, интерметаллические сплавы. В нашем мире новые металлы и их сплавы применяются, прежде всего, в автомобильной, авиационной и аэрокосмической промышленностях. Последняя, кстати, уже по профилю нашего объединенного теперь университета. Что можем мы тут сделать? Вот, нам необходим новый конструкционный материал для самолетов. Он должен быть легким и прочным. Сейчас в основном используются сплавы алюминия. Но ведь есть магний, который легче его, однако он хрупкий и непрочный. И что же нам делать? Можно попробовать магний модифицировать, добавляя в него другие металлы и получая некий сплав на его основе. Доказано, например, что если мы добавим к магнию долю процента гадолиния, очень дорого редко-земельного металла, то прочность магния возрастает в разы. Почему? Никто не знает. Это просто экспериментальный факт. Мы, в частности, пытаемся это объяснить. Если нам это удастся, то мы сможем заменить гадолиний чем-нибудь более дешевым и, может быть, даже улучшить характеристики сплава, который имеется сейчас.

Также мы занимаемся молекулярными кристаллами. Это органические вещества, состоящие из органических молекул. Вот у нас есть молодой сотрудник, аспирант второго года обучения, который в прошлом году – 4 месяца, а в этом – 2 месяца работал в Миланском университете. У них была конкретная задача: предложить аминокислоты, которые в твердом состоянии обладали способностью расщепляться на тонкие пластинки, а применятся они должны были в качестве подложки в электронике. Итальянцы нам дали эту задачу, мы посмотрели по нашей базе и нашли 11 веществ, которые обладают нужными свойствами и нужным составом. После этого, уже в Милане, они синтезировали их в лаборатории. Как итог: все 11 обладают свойствами, которые требовались. Наш прогноз был подтвержден на 100 процентов.

Есть еще вид веществ, он особенно нравится корреспондентам, которые к нам приходят – супертвердые материалы. Они должны быть твердые настолько, чтобы превосходить «лидера» – алмаз. Наши ребята (указывает рукой в сторону входной двери в кабинет) получили, в частности, 6 веществ. Все они – тоже, как и алмаз, углеродные модификации, то есть они из углерода, но свойства и строение у них отличное. Вещества эти получились бы почти такими же твердыми как алмаз. Я напомню, что получили мы их только теоретически. Вживую их нет, всё только на компьютере. Но, не смотря на это, мы уже можем предсказать, что они немного не дотянули до уровня твердости алмаза. С другой стороны, они бы были более прозрачными и более яркими, скажем так. Кристаллы бы блестели ярче, чем алмаз. С точки зрения мира драгоценностей, они бы блестели и играли на свету гораздо более эффектнее, чем какие-нибудь алмазные подвески (смеется). Может быть для таких целей их можно будет использовать в том числе.

- А есть какие-то вещества, которые созданы вами теоретически и уже подтверждены экспериментально? Может быть, есть такие, которые уже используются в производстве?

- Вы здесь слишком забегаете вперед. Существуем мы здесь всего два с половиной года. Для того, чтобы запустить какое-то вещество в производство, требуется десятилетия работы.

Мы налаживаем контакты с нашим медицинским университетом. В частности, обсуждаем возможности протезирования в челюстно-лицевой хирургии. Они говорят, что стандартное время от начала разработки материала до окончания его внедрения – 15 лет. Те материалы, которые используют для зубного протезирования, начали создаваться примерно в начале 2000-х. А сейчас создается то, что можно будет использовать только в 2030 году, представляете?

- Получается, что всё лучшее для лаборатории впереди?

- Мне хочется так сказать. Надеюсь, работать будем мы долго (смеется). Конечно, ожидать уже каких-то результатов по полученным веществам, можно только через 3-5 лет. Здесь надо отметить еще одну проблему, с которой мы сталкиваемся – наша промышленность. Наши работы, по большому счету, здесь никому не нужны. Заводы работают либо по купленным технологиям на западе, либо по еще советским. А ведь для того, чтобы двигаться вперед в создании новых материалов, нужно создавать новые технологии. У нас новые технологии сейчас практически не генерируются. Мы либо берем готовые, но «не наши», либо просто работаем по старинке. Я уже говорил про батарейки. Ну не можем мы получать литиево-ионные аккумуляторы! А почему? Потому что технологии нет. Южнокорейцы могут получать, а мы нет. И китайцы могут, потому что они сейчас создают очень много новых технологий и делают это очень активно. Здесь ведь еще дело во времени. Чтобы создать технологию, нужны годы. Чтобы даже начать ее разрабатывать, нужны специалисты, которых тоже надо воспитать. Мы, в том числе, как раз и пытаемся вырастить новое поколение ученых, которые смогут работать на мировом уровне, смогут создавать конкуренцию любой западной лаборатории. Но ведь для того, чтобы воспитать конкурентно способного специалиста необходимо минимум 10 лет, и это только в университете. Никакие деньги, никакие капиталовложения здесь не смогут их ускорить. Человек должен набраться опыта. А его, к сожалению, нельзя вложить никакими современными средствами в человека. Мы обучаем людей, и они, обучаясь, придумывают что-то новое для науки.

- Как вам кажется, как будет лучше лаборатории с финансовой точки зрения. Если можно так выразиться, она должна «жить на гранты», или всё-таки вы будете делать уклон в коммерческую сторону?

- Лучший вариант для научно-исследовательской лаборатории – это работать ни на гранты, ни на какие-то договоры с предприятиями, а иметь стабильное государственное финансирование. Должны быть деньги, которые обеспечат работу лаборатории хотя бы на 5 лет. Это срок который сейчас принят во всем мире. Лабораториям дается это время и свобода действий, а уже по его истечении смотрят, насколько работа оправданна и стоит ли продолжать её финансирование. Сейчас очень популярно говорить, что лаборатория должна сама себя окупать. Мы работаем в этом направлении, но это коренным образом неправильно. Ни одна научная лаборатория в мире себя не окупает. Она не способна купить себе какое-то высокотехнологичное производство. Иногда даже промышленность себе этого позволить не может, как, например, космическая. Вы можете конечно свозить какого-то космического туриста, но это не окупит ваши затраты на космос. Космос дает прибыль опосредованно. То же самое касается и науки. Теоретическая наука на высоком уровне – это привилегия богатых государств. На науку надо тратить деньги. Если она будет на достаточно высоком уровне, то тогда вы сможете создавать технологии. В обратном случае вы просто останетесь без своих технологий. Вам придется их покупать, да это еще при том условии, что вам их продадут. Еще у вас есть вариант покупать соответствующую продукцию у стран с высоким уровнем технологий. Собственно, по последней схеме сейчас западные страны и зарабатывают.

- Пару лет назад лаборатории был выделен грант, который рассчитан до конца этого года, с возможностью его продления до 2017. Как вы оцениваете шансы на получение возможности продления?

- Сейчас, практически, мы находимся в стадии получения продления гранта. Заявка уже подана, и мы собираем документы для оформления на следующие два года. В сентябре к нам приезжали эксперты и оценивали состояние лаборатории. Официальное решение будет только в середине декабря, но, по имеющейся у нас информации, всё должно быть хорошо. За эти два года мы планируем массированное сотрудничество с экспериментальными лабораториями. Боюсь сглазить (смеется), но, конечно, продлить нам его должны. Другой вопрос в том, что мы должны делать через эти два года. Безусловно, мы думаем об этом с самого начала нашего мега гранта. Объединение со СГАУ в этом плане...

- Это хорошо?

- Конечно. Я уже об этом говорил и в других интервью. Оцениваю я этот шаг позитивно, несмотря на то, что это могло быть болезненно. Сейчас же мы уже работаем со СГАУ, уже финансируемся из источников, которые им доступны. Всё-таки в аэрокосмическом университете жизнь кипит, скажем так. Люди там двигаются вперед: открываются научные центры, строятся новые здания, покупается новое оборудование. Молодежь имеет там возможность для развития. В принципе всё то, чего не было последние годы в нашем университете.

- Как вы считаете, почему так случилось с СамГУ?

- Во многом, это вина руководства. У нас в России всегда так: многое зависит от одного лица, начальника. Конечно, есть и другие объективные причины. У СамГУ намного ниже было финансирование, чем у СГАУ. Но, понимаете, дело ведь не только в финансах. Нужна, прежде всего, некая стратегическая линия развития. Вот у нас не было ее. Я лет 5 назад еще обращался к нашему руководству с тем, чтобы разработать конкретную стратегическую программу развития университета. Ведь средства то были, не так много, конечно, как у СГАУ, но ведь мы и университет не такой большой. Самое-то главное! Имеющиеся средства можно было пустить на развитие каких-то определенных направлений, которые были бы признаны этой стратегией. Нельзя развивать всё, но можно развивать...

- Хоть что-то...

- Да. Бросить основные средства на развитие важных направлений и в гуманитарной области, и в естественно-научной.

- И что тогда вам ответили?

- Мне ответили, что у нас стратегия уже есть. Она весит на сайте университета и ее действительно можно почитать. Но там общие слова. Это, так сказать, только слова по поводу того, что мы будем делать. А как именно? А что должно получиться в результате? Ответов на эти вопросы там нет. Чистая декларация. Очевидно, что причина всего этого в том, что руководству развитие было не нужно. Всегда нужны люди, которые будут локомотивами. Они должны двигать всё вперед. У нас таких людей не было.

- А вы не можете назвать себя таким «локомотивом»?

- Локомотивом является скорее наша лаборатория. (Смеется) Я не скажу, что меня лично эта роль радует, поскольку она требует огромных усилий, но, с другой стороны, деваться некуда. Вы же понимаете: «если не мы, то кто»? Просто, видимо, я занимаю то место, которое должен занимать.

- Я знаю, что вы бывали в командировках в Италии, Китае... может быть бывали где-то еще?

- Если смотреть на Европу, то почти во всех развитых странах: Германия, Франция, Англия, Швейцария, Испания, Хорватия, Румыния. На Евразийском континенте, если говорить про Восток, я больше нигде не был, исключая Китай. Был еще в США.

- Вы побывали и в «западном» мире, также побывали и в «восточном», по крайней мере, частично. Заметили ли вы какое-то отличие по отношению к науке на западе, востоке и у нас, в России?

Конечно, различие с Россией есть точно. У нас сейчас к науке отношение, я бы сказал... «наплевательское», конечно, грубо звучит, но, по сути – близкое к этому.
Вы ведь знаете известный ответ Чубайса начала двухтысячных годов на вопрос по поводу потребности развития технологий: «А зачем нам их развивать? Мы их купим». Это торгашеский подход. Люди совершенно искренне считают, что деньги решают всё. Но как бы это не звучало банально и наивно: деньги решают далеко не всё. Умные люди прекрасно это понимают.
Я могу сказать, что отношение сейчас несколько меняется в этом направлении. Нас, собственно, к этому подвигают внешние обстоятельства. Мы поняли уже, что нам просто не продадут ничего. Помню, был период, когда у нас активно падали космические корабли, неудачные были запуски...

- «Протон-М», например...

- В том числе. Я слышал, что причиной этого была электроника, которая, грубо говоря, была куплена на китайском рынке. Она, естественно, не имела соответствующего грифа устойчивости. А военная электроника должна быть пригодна для работы в условии космоса, в условиях соответствующих жестких излучений.

Главная проблема в том, что делать подобную электронику мы уже не можем. У нас закрылся завод, по производству материалов для электроники. Арсенид галия, например, производился у нас в стране, но сейчас уже нет. Когда я приезжал в Санкт-Петербург, и мы проходили мимо стрелки Васильевского острова, мне мой знакомый указывает на другую сторону реки и говорит: «Видишь, через «Невку» там, огромная куча мусора лежит? Это был ГИПХ». Государственный институт прикладной химии... На его месте хотели построить высотку. Сейчас ее возводить отказались. Земля под этим местом загрязнена настолько, что возникает проблема с ее вывозом. А ГИПХ занимался, в том числе, разработкой взрывчатки. И кто ее сейчас проектирует? Кто создает соответствующие технологии? Не знаю. С этим отношением к науке всё зашло слишком далеко.

Конечно, сейчас начинает всё меняться. Есть серьезные попытки как-то преодолеть то гигантское отставание в технологиях, которое у нас сесть. Но, опять-таки, за один-два года никакими капиталовложениями этого не сделаешь. В этом направлении надо работать лет 10 как минимум. Я надеюсь, что у нас появятся программы развития. Разработки программ уже анонсированы, в том числе и в материаловедении, что нам очень близко, сами понимаете. Скорее всего, будут отдаваться средства каким-то прорывным программам, которые будут сокращать это отставание в технологиях. Но для этого нужно изменение многих факторов, которые у нас еще продолжают действовать.

- Владислав Анатольевич, а какой бы Вы дали совет, чтобы наука в России поднялась до достаточно высокого уровня как можно скорее?

- Я бы наверно хотел обратиться в сторону молодого поколения, потому что от них зависит будущее всего, в том числе и науки. Если вы чувствуете внутреннее желание и потребность заниматься наукой, то постарайтесь его реализовать. Не следуйте каким-то сиюминутным выгодам. Как говорят англичане: «Follow your heart». В первую очередь, думаете о том, что вам нравится, чтобы вы хотели делать. Если вы действительно любите свое дело, то у вас всё получится. И вы своими осознанным выбором в сторону науки сделаете очень большое дело для страны.

Беседовал Данил Махов
Фото: Владимир Бурыкин