«Дюнкерк» реж. Кристофер Нолан
Блаженны чистые сердцем
Насмотренность и искушенность иногда бывают плохими друзьями. Они подсказывают слишком очевидные параллели и самые банальные рифмы. «Уже видел» — твердят эти друзья с самого начала «Дюнкерка», подкидывая имена и названия, где был и этот песчаный берег с холодным морем, и опустошенные поражением солдаты, и ощущение глобальной катастрофы, которая складывалась из сотен тысяч катастроф личных, и эвакуация, и раненые, и погрузка на эсминец, и ботинки, которые снимают с убитого товарища. Спилберг, Иствуд, Трюффо, Гибсон, Герман, Аранович — нашептывает тебе искушенность. На какой минуте фильма она заткнулась? Я не знаю. Надеюсь, что где-то в самом начале.
Режиссер Кристофер Нолан два часа возил мою насмотренность лицом по столу, а я ему за это благодарен. Он открыл свои карты в прологе фильма, объяснив все правила игры, а я ему не поверил, приняв их за очередной постмодернистский экзерсис. Зато он поверил мне. Он учел всех, кто был в этой теме до него. Он знал, что обречен на сравнение и с ними, и самим собой — ранним Ноланом, и потому единственный выход — стать несравненным. В условиях массового поточного производства сделать штучный товар. Среди течений и направлений поплыть даже не против, а поперек. В «Дюнкерк» влюбляешься, а любовь очень трудно объяснить. Я попробую. Хотя бы для того, чтобы загладить свою вину — влюбился не с первого взгляда.
Время и место
О том, что время на войне течет по-другому, понятия «быстро» и «медленно» имеют иные смыслы, снимали и раньше. Сколько по времени длятся события в «Иди и смотри» или в «Группе крови — ноль», или в «Хиросима, любовь моя»? Здесь минуты становятся бесконечными, зато дни и месяцы спрессованы так, что ножа не протиснуть. Нолан идет дальше. Три основные истории фильма имеют разную временную протяженность. Но при этом они переплетены между собой. На земле, в небесах и на море часы и минуты текут по-разному. В «Дюнкерке» это не только разные стихии, это разные лики войны и типы действий. Ожидание, обреченность, надежда на берегу. Решительность и последовательность — на море. Мужество, отвага и самоотверженность в воздухе. На берегу за время картины проходит один месяц, на море — один день, в воздухе — один час.
Эти истории режиссер заплетает в тугой жгут так, что вся ткань картины становится цепью временных петель: сплошь и рядом последствия предвосхищают причины. Солдата с потонувшего эсминца спасут раньше, чем он туда погрузится, самолет сначала атакует неприятеля, а потом поднимется в воздух. И в таком типе повествования нет режиссерского кокетства. Высшая художественная правда оказывается в том, что война повергает в руины не только здания и гражданскую инфраструктуру, она рушит само течение времени, повергая его в хаос. Время замедляется, ускоряется, пускается вспять, выкидывает из памяти целые фрагменты. В этом времени невозможны планы «завтра в 2 нас ждет корабль», «на следующей неделе я буду дома». Даже в прошедшем времени нельзя быть уверенным. «Вчера я встретил солдата, который хоронил убитого» — все будет неправдой: не вчера и не солдата, да и хоронил ли? — может просто его форму на себя напяливал?
Силы природы в военный хронотоп тоже отказываются вписываться. «Скоро начнется прилив, и спасительный корабль снимется с мели» — это одна версия. «Часа через 3 прилив начнется» — другая. «Раз в шесть часов море поднимается» — третья. «Это прилив: трупы к берегу несет» — время уже не имеет никакого значения, скорость приближения тел убитых к берегу заменяет собой часы и минуты. В воздухе пилот мелом пишет цифры остатков топлива на приборной доске — датчик из строя вышел. Время полета и остатки топлива, минуты и галлоны оказываются в общей системе измерений, и меряют они шансы выжить. И эти шансы пишутся белым мелом по черной доске, чтобы потом быть стертыми. Вот высший пилотаж режиссуры: квазиреализм, возвышающийся до символа.
В «Дюнкерке» Кристофер Нолан не только тасует события по временной шкале. Он постоянно меняет еще и точку зрения рассказчика. Один и тот же эпизод — приводнения подбитого английского самолета — зритель видит трижды: глазами другого пилота, экипажа гражданского катера и самого летчика, падающего в холодный пролив. И это тоже образ войны. Субъект и объект постоянно меняются местами. Счастливый билет на корабль в сторону родины оказывается билетом на тот свет. Падение в море — шансом продолжить борьбу и жить дальше. Спасение и обреченность, надежда и отчаяние не просто ходят рядом — они становятся единым целым.
Ужасы войны
Операция по эвакуации 400-тысячной британской армии, блокированной немцами после прорыва «Линии Мажино» на франко-бельгийском побережье в мае 1940 года, в историю вошла под странным названием «Динамо». Это — одна из самых драматичных страниц военной истории Великобритании. Но в фильме почти нет крови. Нет ни оторванных конечностей, ни страшных ранений. Окровавленных бинтов минимум. От потери крови умрет только подросток, который добровольно на катере отправился к месту военных действий. Но до войны так и не доберется, погибнув от рук совсем не врага, а своего же соотечественника, у которого нервы окончательно сдали.
Ужасы не только в черном хвосте, который начинает тянуться от топливного бака подбитого самолета и не в солдатах, спешно покидающих тонущий корабль, атакованный торпедой. Не только в воде, которая полыхает от разлившегося мазута. Вот — шанс вырваться из ада: английский корабль под погрузкой. Солдаты скорее чувствуют, чем знают — билеты на родину достанутся далеко не всем. Посадка вот-вот завершится, трап убирают, но к нему на всех парах несутся двое молодых солдат с носилками, на которых тяжелораненый. На пирсе — огромная дыра через которую перекинута хлипкая доска. Одному проскочить еще можно, вдвоем с носилками — почти нереально. И этот ужас похлеще вывороченных внутренностей крупным планом. Ужас в том, как корабль причаливает к пирсу, не предназначенному для таких судов. Ужас в этих огромных объектах, которые в условиях войны тоже ведут себя хаотично — могут подмять, раздавить, предательски рухнуть, отторгнуть. Ужас в том, что корабля приходится ждать, повиснув между морем и землей на сваях пирса. Ужас в том, что твоя родина войну проигрывает, и к этому проигрышу не готова. Ужас в том, что при выборе достойных первоочередной эвакуации в самый конец списка сразу отправляются союзники — французы, которые теряют не только родину, но и надежду. Маловероятно, чтобы Кристофер Нолан хорошо знал то, что в советскую литературу вошло под термином «окопная правда» или «лейтенантская проза». Но больше всего по стилю и фактуре «Дюнкерк» перекликается с повестями Виктора Некрасова и Василя Быкова. А в плане кино — его ближайшими союзниками оказываются Алексей Герман с «Проверками на дорогах» и Семен Аранович с «Торпедоносцами». Хотя голливудские медиа намекают на иные сравнения.
Nolan contra Spilberg
В первую очередь в масштабе фабрики грез «Дюнкерк» пытаются представить как продолжение стилистики «Спасти рядового Райана». Та же война с точки зрения солдата, те же пули, оставляющие след в воде, та же Франция. Все то же, да все не то. Да, Спилберг своей начальной эпохальной сценой высадки нормандского десанта вырывал современного зрителя из своего времени и кидал его на французское побережье 6 июня 1944 года в жерло страшной мясорубки. Он облегчал себе решение этой задачи тремя путями: необычными ракурсами, сверхкрупными планами и человеческим мясом. Зритель забывал про поп-корн, глядя на простреленную, разрубленную, обожженную человеческую плоть. За Спилбергом по этому пути пошли и эпигоны. До абсурда это довел Гибсон в своем последнем полотне «По соображениям совести», где фестиваль страданий человеческого тела формально прикрывался пацифистским лозунгом. Так что, Нолан разводится со Спилбергом уже в прологе. А дальше будет удаляться от оскароносца с космической скоростью.
У Спилберга фон — победное завершение Второй мировой, в которую США вступили в самом финале, чтобы присвоить лавры победителей, у Нолана фон — трагическое и масштабное поражение, и все тяготы великой войны еще впереди. У Спилберга — поиски рядового, который единственный среди своих братьев остался пока в живых. В этих поисках погибнут многие герои, у которых тоже есть матери. И ценности этих жизней, равно как и ценность спасения рядового, может оценить только Господь Бог. Для Спилберга Божья оценка — чепуха на фоне мелодраматического жеста Правительства США. Как будто надпись на долларе «In God we trust» априори дает Господнее благословение всем действиям американского правительства. У Нолана родина оказывается растерянной перед неудачей. К победам Британия была готова, поражение разрушило почти все. Драматургическую линию правительство-народ Нолан строит перпендикулярно Спилбергу.
Родина
400 тысяч английских солдат и офицеров блокированы на французском побережье немецкими войсками. Британский кабинет министров поставил вопрос об их эвакуации слишком поздно. Самый оптимистичный прогноз — на остров удастся вернуть не более 40 тысяч, то есть, лишь каждого десятого. Солдаты этого не знают. Они это чувствуют. К поражению в сражении добавляется горечь от того, что Родина их бросила. К счастью, Родина — это не только кабинет министров. К берегам, где еще идут бои, помимо эсминцев и тральщиков устремятся десятки утлых рыболовных и прогулочных катеров простых британцев. Это с их помощью домой живыми вернутся 337 131 человек — в десять раз больше, чем прогнозировал кабинет министров. И здесь Нолан ведет очень тонкую игру. Печальные планы правительства по эвакуации, а затем радужные реальные цифры от того же кабинета режиссер дает через заголовки в английских газетах. Он об этом сообщил, но через цитату. От себя, от режиссера титром будет отмечено только то, что англичане блокированы, что у них нет надежды. А потом еще вот эти заголовки «Мол. Один месяц.», «Море. Один день», «Небо. Один час».
Англичан в беде спасли англичане. Не кабинет министров и не политики. Они просто присвоят эту народную волну солидарности и мужества. Спасут англичане и французов. Из 50 тысяч вывезут 15. Нолан это тоже помнит. А вы говорите, Спилберг...
О чем я никогда не говорил
Война в пору побед — это одна война. В дни поражений — иная. Май 1940 — это самое начало больших военных действий. И первый оглушительный провал для Англии и капитуляция для Франции. Солдаты всегда идут за победой. Поражение — это крушение мира. Нет больше фронтового порядка, армейской дисциплины. Есть животный страх смерти, которая таится повсюду. Есть экзистенциальный вопрос «Почему именно я и именно здесь?». Есть досада на тех, кто тебя послал сюда. Есть надежда вернуться домой. И есть отчаяние от того, что тебя бросили. В этой каше эмоций нет ни ночи, ни дня. Нормы морали и этики становятся мифическими и призрачными. Единственное, что удерживает от превращение в животное — это мысль о том, что друзья рядом смотрят на тебя и сами пытаются остаться людьми. И о тех, кто победил в себе зверя, и о тех, кто не справился, Нолан расскажет честно и без прикрас. Этот страшный коктейль он смешает с такой тонкостью, что не свалится ни в вульгарную психологию, ни в политику, ни в псевдосоциологию. Весь этот букет будет собран с правдой, которую смогут оценить только те, кто на войне побывал.
Я был на странной войне. В столице европейского государства, в 4-хзвездочной гостинице с чистыми простынями и «завтраки включены». Но по 10 раз на дню над городом раздавалась сирена воздушной тревоги. Бомбежки бывали примерно в 1 случае из 5-ти, но бывали. Да, мы знали: на НАТОвских картах гостиница «Москва» отмечена как место проживания журналистов, а значит, ракеты сюда не должны прилететь. Но на наших глазах по ошибке разбомбили китайское посольство. И спасительная мысль, что гостиница — наш бастион, сразу померкла. И воронку на месте жилого дома в городе Валево я видел своими глазами. И как горело министерство внутренних дел Сербии, и мужика, контуженного у китайского посольства, никогда не забуду, и как трупы из посольства выносили тоже. А самолеты в Белград не летали. Приехали через Венгрию, а назад — как знать? Я видел сильно облегченный вариант. Но что такое животный страх при свисте приближающейся ракеты, знаю не понаслышке. И то, что держать себя в руках помогают только твои товарищи, которые тоже боятся и тоже держатся — я знаю точно. Я никогда об этом опыте не писал. Милосердная психика заставляет все это забыть. Нолан напомнил. И сделал это так, что не вынимал душу и не нажимал на больные мозоли. Сделал как человек, который знает что такое страх смерти и как это трудно — сохранить в себе человека на войне.
Немцы
Немцев в фильме нет. Совсем. В самом финале — несколько бледных теней. Фильм не о них. Хотя, наверное, в их рядах тоже бывали всякие люди. И трусы, и герои. Но о них картину должен снять немецкий режиссер.
Эпилог
В любви не бывает так — вот за это я тебя люблю, а вот это мне не нравится. Если честно, в финале «Дюнкерка» есть пара моментов, которые мне показались фальшивыми. Думаю, что это продюсеры заставили режиссера вставить несколько реплик, которые точнее смотрелись бы во внутреннем монологе. Они не должны были звучать. Но прозвучали. Для зрителей-дураков: «Вы поняли, кино вот про это?». Но я и эти реплики хочу немедленно забыть, как забыл про Югославию. А «Дюнкерк» пусть останется в памяти как совершенный союз мысли, чувства и мастерства.
Андрей Волков
