«Чудеса» Реж. А. Рорвахер
«Чудеса» — квазиитальянское кино. Дело не в языке и пейзажах. «Чудеса» — наследник всего итальянского кинематографа сразу — всех его стилей, направлений, поисков. Вот уж у кого корни крепки — так у Аличии Рорвахер. Все свои жизненные и творческие силы она взяла у родной земли, у родного кино. То, что на такой плодородной почве выросло чудо-дерево, неудивительно. Это — запланированное, обыкновенное чудо.
Итальянские писатели одними из первых в мире догадались, что высокие чувства, искренние страдания и духовные искания могут быть присущи не только аристократам и горожанам. Джованни Верга и Луиджи Пиранделло еще полтора столетия назад вгляделись в жизнь глухой итальянской деревни и нашли там и высоты духа, и подлинные богоискания, и бездны падения. Веризм литературы аукнулся спустя полвека неореализмом в кино. Униженные и оскорбленные, обездоленные, нищие стали главными героями кинематографа.
В «Чудесах» весь антураж от Росселини, де Сика, раннего Висконти. Глухая деревня с ее скромным, если не сказать, убогим бытом, ежедневным рутинным трудом, пчелы, рыбы, томаты, каменные изгороди, пыльные проселочные дороги, мастерские с унылыми пустыми бетонными стенами, родной дом, в котором большое семейство живет как квартиранты — все не на своих местах, все временно, неустойчиво — вот фон картины. Стесненность, скромность, скудость быта неореалисты рисовали острыми безжалостными штрихами черного карандаша по бумаге. Рорвахер быт рисует кисточкой с помощью акварели. Да, необустроенность, да неуют, но все-таки у детей сейчас отдельная спальня, в гараже стоит автомобиль, а то, что мастерская выглядит как место, откуда только что ушли штукатуры — так ведь и производство томатной пасты семейство ведет полулегально — тут не до дизайна. Отец семейства ночует на улице не потому, что дома места не хватает, а потому, что жарко. У отца четверо дочерей. Старшей — Джельсомине — четырнадцать. Время осознания своей собственной самости, время строить планы на жизнь. Ничего кроме пчел и томатов Джельсомина в своей жизни не видела. Есть шанс, что и не увидит, так и будет до конца дней обречена на труд своих предков.
Предки. Деревня стоит в знаковом историческом месте — здесь археологи нашли следы поселения древних этрусков. Еще одна значимая тема итальянского кино: мы — не пыль на ветру. В «Хаосе» у братьев Тавиани по новеллам Пиранделло в лицах крестьян, проклинающих свою нищую Сицилию, все время проглядывали черты то потомков гарибальдийцев, то борцов за независимость Италии от австрийской оккупации. Рорвахер пытается разглядеть корни еще более глубокие — этрусские. Но делает она это, мешая эмоции и стили. Поиски древней идентичности ведет в фильме телевидение. И совсем не канал «нэшнл джиографик». Развлекательное шоу приезжает в глухомань, чтобы превратить нынешних обитателей древнего поселения в своих предков.
Телевидение — как исчадие ада, рассадник пошлости, поверхностности, глупости — кто из итальянских кинематографистов это не рисовал маслом. Феллини в «Джинджер и Фред» сокрушался над выхолощенностью телешоу двойников, Скола в «Мы так любили друг друга» подчеркивал малообразованность и несправедливость создателей телевикторин. Рорвахер все это помнит. И, не горя любовью к телешоу, все-таки не сравнивает устроителей этрусского телешоу в глубинке с землей. Конечно, глупо обряжать Монику Белуччи в «этрусские» наряды, сделанные из дешевого пластика и увенчивать это идиотским платиновым париком, похожим на паклю. На фоне нетронутых скал и крохотных горных прудиков эта бутафория смотрится особенно непотребно.
Но Моника Белуччи, даже обряженная как пугало, сохраняет обаяние, человеческий интерес к героям и искреннее участие к людям-труженикам. В этом вся акварель Рорвахер. С одной стороны густой насыщенный оттенок фантасмагории — реальные современные рыбаки, пчеловоды, виноградари в дурацких попсовых «исторических» нарядах этрусков. С другой стороны, нежнейшие оттенки неявных смыслов — то ли лица предков проглядываются за этими туниками, то ли современники в этих одеяниях становятся значимее, обретая надежную историческую почву под ногами.
Рорвахер ни в одном кадре ни за, ни против. Она никого не бичует, не клеймит, даже особо не сострадает. Чего сострадать: жизнь как текла в этих краях своим чередом до телешоу — так же и потечет дальше. Оставит грандиозное по местным меркам событие круги по воде жизни — так ведь и разойдутся они, не оставив следа. Останутся только море, пчелы, да помидоры. Тени забытых предков, ожив на один вечер перед телекамерами, вновь упокоятся в вечном ландшафте и неизменном жужжании тысячелетней пчелы.
Останется ли Джельсомина в родном краю? Все может быть. Почти наверняка бы осталась, если бы не новые времена, не новые веяния. В семью на перевоспитание привозят подростка из Швейцарии. Он ни слова не говорит по-итальянски. Он не терпит чужих прикосновений. Большая Европа без общего языка. Юный швейцарец — ровесник Джельсомины. Криминальное прошлое, безязыкость, внетактильность. Контакт один — поколенческий. Ровесники понимают друг друга без слов, жестов и прикосновений. Что-то возникло между мальчиком и девочкой. Мальчик бродит по ночному острову в одиночестве, пока все участники телешоу ищут его после съемок. Люди среднего возраста в доисторических костюмах ищут представителя грядущего поколения в кромешной тьме — и в этом образе вся Рорвахер: ироничная, нежная, акварельная. Найдут. И что-то будет. Скорее всего, Джельсомину ждет город в Швейцарии. Все-таки, жить там полегче, чем в южной деревне.
А может, и не будет никакой Швейцарии. После поражения на шоу Джельсомину ждет сюрприз от отца. Едва светает. Родной унылый двор. Впереди еще один жаркий трудовой день. Но пейзаж двора изменился. Теперь его центром становится верблюд. Отец выполнил обещание, данное дочери. Двугорбый дромадер явно не в своей тарелке: он попал не в свой пейзаж, не в свою историю, не свой стиль. Все смешалось в этом мире. Неизменно только одно — пчелы. Сколько их поколений там сменилось со времен этрусков. А мед все тот же. Чудеса, да и только!
Андрей Волков
