«Аустерлиц» реж. С. Лозница
Психологи давно заметили: подглядывать за кем-то — удивительно увлекательное занятие. Но подглядывать за подглядывающим увлекательнее вдвойне. Сергей Лозница к той конструкции добавил еще одну ступеньку: подглядывание за подглядывающим на подглядывающего. Это высший пилотаж режиссуры: сделать кино внешне предельно простое, но эта простота скрывает сложнейшую структуру формы, мысли, стиля.
ПРОСТОТА
За 94 минуты ни одного слова закадрового текста. Речь в фильме — только обрывки фраз экскурсоводов или реплики экскурсантов (даже не реплики — междометья). Часто без начала и конца. Черно-белое изображение. Кадров на полуторачасовую картину — минимум, каждый кадр длится до безумия долго — так, чтобы взгляд успел рассмотреть все мельчайшие подробности, а мозг и сердце целиком погрузились в ту экранную среду, не только увидели, но и ощутили всю фактуру: дерево, стекло, бетон, асфальт, безжалостное солнце, убывающую питьевую воду в пластиковой бутылке, солнечный зайчик на дорожке, гомон многолюдья, тень от чахлых кустов. Композиции фронтальны. Камера неподвижна. Смотрите, подглядывайте.
Подглядывайте за подглядывающими — ведь герои тоже смотрят — они в музее. Герои не знают, что их снимают. Вернее, они думают, что камера у них в руках. И это правда — многие с фотоаппаратами, айфонами, селфи-палками. Они ведут свою видеолетопись, не подозревая, что есть взгляд извне, взгляд режиссера Сергея Лозницы, который их превратит из демиургов в объект наблюдения.
ГЕРОИ
Они разные — старушки и груднички, влюбленные парочки и студенческие группы, раздраженные, усталые, озабоченные, равнодушные, веселые, темпераментные южане, сдержанные северяне, темненькие и светленькие. Камера бесстрастно, но точно фиксирует общее: все они очень благополучные. У них удобная обувь — качественные кроссовки, сланцы, кеды, одежда — легкие майки, шорты, светлые брюки хорошего кроя из отличного материала, эргономичные рюкзаки, легкие зонты, модные очки, современные фотоаппараты и айфоны. Благополучная Европа, обеспечив быт, отправилась за духом — в музей. И этот музей — бывший концлагерь.
КОНЦЛАГЕРЬ
Музей-концлагерь в фильме не один. Что-то снято в Освенциме, что-то в Дахау. Не суть важно. Важно, что музей — это место великих страданий предков тех самых европейцев, что сегодня на следы этих страданий пришли посмотреть. Сами подробности музеефицированного лагерного быта зрителям фильма увидеть почти не дано: так, что-то на фоне. Ведь мы смотрим не на экспонаты — на смотрящих. Из обрывков экскурсоводческих речей узнаем какие-то крохи о том, как тут все было: где узники спали, из чего состоял их скудный рацион, где пытали, где расстреливали. Экскурсоводы эти речи произносят каждый день, много лет подряд. Можно ли их упрекнуть в том, что эмоциональность уже на нуле. Каждый день такое переживать всем сердцем невозможно. Впрочем, есть и новаторы в своем деле. По всем правилам современного стиля общения самые «передовые» и «прогрессивные» дают свою трактовку событий Великой Войны, ставя под сомнение, что такое массовое кровавое помешательство в принципе возможно, и, что официальная версия сильно трагедизирована. По всем правилам нынешнего комильфо, такая версия обрамлена в начале и в финале виньеткой «Я еще раз повторяю: это лишь МОИ выводы, я на них не настаиваю». Толерантность форева.
ПОРТРЕТ НА ФОНЕ
В этом внешне безакцентном фильме эмоциональная кода приходится на два эпизода, в которых посетители музея делают селфи сначала на месте пыток, а затем на месте расстрела узников. Гениальный Лозница снимает это из-за спин селфи-героев. Нам так и не дано будет узнать выражение их глаз и лиц. Улыбались ли они, изображая обреченную жертву у стены, или делали страдальческую гримасу, приняв позу узника на дыбе. И это — ценнейшее качество режиссера Лозницы.
Все попытки интерпретаторов свести фильм «Аустерлиц» к бичеванию бездуховности и забвения истории, разбиваются об этот режиссерский взгляд. Лозница точно не прокурор. Правда, возможно и не адвокат, но шанс на то, что фото «я на фоне расстрельной стены» может оказаться и не таким квазициничным, он дает. Маленький...
МОРАЛЬ НОМЕР ОДИН
Среди откликов на фильм преобладает вот эта трактовка — кино о том, как современное общество отказывается от своих корней и исторической памяти, как недавняя жестокая, но исключительной жизненности история, становится бездушным арт-объектом. Эта трактовка, отчасти, верна. Но настолько от малой части, что об этом даже и говорить не стоит.
Да, селфи на фон смерти — это шок. Но шок — это уже по-нашему, по современному. Когда видео казней в странах воинствующего шариата гуляет по сети и набирает миллионы просмотров, когда селфи на фоне ДТП со смертельным исходом — привычное дело, когда люди фотографируются на фоне потопов, пожаров, землетрясений, когда юные девочки со смаком перед камерой издеваются над подругой и с удовольствием выкладывают это в сеть, чего говорить о фото на фоне смерти 80-летней давности. Это по нынешним меркам почти гуманизм. «Я на дыбе, на которой погибло 1492 человека. Помню. Скорблю» — это гражданская позиция.
Удивительно как много зрителей так и застряло на этом первом уровне мысли Лозницы, не пойдя дальше. Ведь цинизм по отношению к истории — это лишь пена на волнах океана. И эта пена рассыпается, открывая настоящий океан смыслов.
МОРАЛЬ НОМЕР ДВА. ЭМПАТИЯ
Лозница дает своему зрителю несметное количество времени, что разглядеть каждое лицо в кадре. Их много. Но и времени навалом. Да, в лицах что-то не видно страдания и боли. Что поделать. Слава Богу, не все европейские семьи затронула война, не все потеряли там прабабушек и прадедушек. Сексапильные майки и легкомысленные шорты тоже в укор посетителям не поставишь: что же им, непременно в рубище или в строгом черном костюме сюда отправляться, да еще в жару? Ладно, нет боли. Но что есть? И тут, с каждым новым кадром Лозница продавливает свою основную мысль — НИЧЕГО НЕТ.
К середине фильма тебя убивает даже не отсутствие сострадания и понимания в глазах посетителей музея. А полное отсутствие каких-либо эмоций в принципе. Повеселиться тут не получится — на это еще хватает знания правил поведения, страдать мы не умеем, тогда что делать? Остается пережидать. ВСЕ посетители, обходя бараки, лагерные столовые, больницы, туалеты, ждут КОГДА ЭТО ВСЕ КОНЧИТСЯ. И вообще-то жарко, и пить хочется, и ребенок хнычет, и до перекуса еще далеко — это в кадре. За кадром обрывки речей о том, как голодали, выживали, пытались бежать, восстать, выжить предки нынешних посетителей.
Наверное, мученики той войны сейчас на Небесах счастливы — их страданиями куплено вот это благополучное равнодушие. Но Лозница ведет и дальше: в своих страданиях и муках они и ТОГДА были счастливее нынешних европейцев. Они страдали, но жили. Нынешние просто не живут. Эмоции, страсти, жажда жизни — все ушло. Осталось новомодное слово — эмпатия. Почувствуйте разницу: сострадание — это полуголодным, изможденным, больным заботится о любимом, о ребенке, о родителях. Эмпатия — это приехать на пару часов в бывший концлагерь, отметившись «и я там был, и я сострадаю».
ФИЛОСОФСКИЙ ФИЛЬМ О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ
Когда-то, в советские годы, выходил журнал для кинопрокатчиков «Новые фильмы». В нем содержались все сведения о фильмах, выпускаемых в советский прокат. Среди прочих была и рубрика «Текст для афиши». Видимо, встав в тупик перед задачей, как в двух фразах представить фильм Ильи Авербаха «Монолог», редакторы и предложили текст, который я полностью взял в свой заголовок.
Редакторы «Новых фильмов» поторопились. Эта фраза идеально бы подошла фильму Сергея Лозницы. Чем ближе к его финалу, тем больше понимаешь: это фильм не столько о лагерях, памяти и современном обществе. А о чем же тогда? Начнем с начала. Кадр первый: ветви деревьев скрывают какой-то дальний свет, там что-то есть. Что? — не знаем. Кадр второй: причудливые садовые дорожки сходятся и расходятся, по ним неспешной походкой проходят туда-сюда разные люди. Кадр третий: огромная толпа устремляется к узким воротам, на которых написана фраза «Арбайт махт фрай». Далее будет полуторачасовая прогулка по территории лагеря. Роддом, больница, барак, контора, столовая, туалет, пыточная, расстрельная, ров с трупами. Кадр финальный: сразу от рва с трупами эта же огромная толпа вновь устремляется к тем же воротам, только с другой стороны. Никто не написал и не сказал о том, что Лозница на четвертом уровне своего конструкта создал притчу о жизни современного человека. Вот так же неосознанно из небытия устремиться к свету, протиснуться сквозь узкие врата с девизом про «работу и свободу», пройти весь свой земной путь с полным равнодушием, заботясь лишь о том как бы вовремя попить, не остаться голодным и поменять подгузники у ребенка, завершить его у рва или в крематории и так же устремиться к тем же воротам в Небытие.
Мне это показалось очевидным. Но, судя по тому, что никто и нигде об этом не сказал, не исключаю, что мне привидилось. В конце концов, самыми главными героями оказываются даже не посетители концлагеря, а те, кто в зрительном зале. Мы-то с какими глазами все это смотрели, а мы-то что почувствовали. Вот она — четвертая ступень наблюдения Лозницы. Он заставляет своих зрителей наблюдать еще и за собой. Ведь мы же тоже современники. Ведь мы же тоже европейцы.
АУСТЕРЛИЦ
Названием Лозница сразу делит своих зрителей на посвященных и нет. Совсем чистые в плане знаний люди думают, что это концлагерь так называется. В реальности в городе Славков у Брна (как называется Аустерлиц сейчас) никакого концлагеря не было. Первый класс посвященных трактует название, как аллегорию на Аустерлицкое сражение, в котором армия Наполеона взяла верх над войсками антинаполеоновской коалиции. Конечно, можно соорудить логический конструкт типа «Победа наполеоновского типа мышления, который причудливо сочетал в себе державность и свободу, тиранию и демократию — это реалии сегодняшнего дня, но и Бородино не за горами». Конечно, все это за уши притянуто, но отчасти право на жизнь имеет.
Элитный класс может оперировать отсылом к роману Винфрида Зебальда «Аустерлиц». Мне повезло: я его читал. Роман великий — из того, что написано на рубеже 20-21-го веков, вероятно, лучший. Аустерлиц там — не город, а фамилия главного героя. Фабульно книга Зебальда и фильм Лозницы пересечение имеют — война и концлагерь глазами нашего современника. Но эта коннотация примерно такого же порядка, как оперетта Хренникова «Давным-давно» соотносится с романом «Война и мир». Герой романа Жак Аустерлиц, ребенком вывезенный из пылающей Европы на остров Британия, усыновленный англичанами, лишь под занавес жизни пытается узнать свое происхождение: кто он и откуда, кто были его родители. Так в романе появляется Чехия, война, гетто, концлагерь. Жак Аустерлиц пытается почувствовать весь ужас молодости его родителей и не может понять до конца. Кровь предков так и не заговорила. Ход расследования, поиски материалов, документов занимают больше, чем ужасные обстоятельства жизни самых близких людей — родителей — от которых в памяти остались лишь бледные тени и пара фотографий.
В стилевом смысле своей подчеркнутой бесстрастностью, отсутствием акцентов, подсказок, возможностью многочисленных трактовок тезки фильм и роман похожи. Они ведь об одном и том же: о современном человеке, о мире его души, о том, как время лечит боль, но калечит память, о том, что больше нет эмоций и страстей. О том, как эмпатия победила сострадание.
Андрей Волков
