Общеизвестно, что писатель Джеймс Джойс был человеком весьма чувствительным, и поэтому, выбирая ланч, чаще всего отдавал предпочтение спарже в сливочном соусе, потому что ему нравилось сочетание буро-зелёного и цвета слоновой кости, в то время как при выборе шляп он исходил из степени контраста между верхом и подкладкой: если, по его мнению, одно недостаточно оттеняло другое, Джойс безжалостно отбраковывал шляпу и в состоянии, близком к мировой скорби, неделями не выходил из дома.
В один из таких приступов глубокой печали его навестил актер Киллиан Мерфи. Живущий неподалеку — буквально в двух кварталах, Мёрфи забеспокоился, что вот уже которое утро он не встречает возле кофейного автомата в ближайшем супермаркете своего любимого писателя. Если говорить начистоту, больше всего на свете Мёрфи ценил стабильность, что парадоксальным образом отличало его почти от всех кинообразов, которыми он покорил миллионы податливых на разные мужские безобразия девичьих сердец. Поэтому его обеспокоило не столько исчезновение самого писателя, сколько зияние на том месте, где Джойс любил выкурить сигару в ожидании свежих булочек с тмином. Место это ещё не успело заполучить статус культового, потому что пронырливые биографы, занятые калькуляцией культовых мест, сами то и дело отвлекались на свежие булочки — да и кто бы, скажите, не отвлекся на их месте, если слава об этих булочках гуляла по всей Ирландии и далеко за её пределами. Словом, когда Киллиан Мёрфи в очередной раз не обнаружил Джеймса Джойса у входа в кофейню на Нижней Эбби-стрит, он надвинул пониже кепку с острым козырьком и решительно отправился к писателю домой.
Джойс встретил Мёрфи в состоянии глубокого уныния.
– Мало того, мой молодой друг, что я не могу выбрать пристойный котелок, — пожаловался он актёру, который уважительно внимал каждому слову живого классика. — Уже одного этого факта достаточно, чтобы всё валилось из рук! Но окончательно добило меня совсем не это.
– А что же? — вежливо поинтересовался Мёрфи, боковым зрением фиксируя художественный беспорядок в комнате: при любых других обстоятельствах педант и перфекционист Киллиан Мёрфи, известный своей изуверской любовью к натёртым до блеска ручкам дверей, назвал бы такой беспорядок чудовищным, но нет, в отношении Джеймса Джойса действовали исключительные правила. Его беспорядок был не беспорядком, а Энтропией Восьмидесятого Уровня.
– Статья модного критика N., — мрачно поделился Джойс. — Он пишет, что в «Поминках по Финнегану» я превзошёл самого себя в попытках синтезировать литературу и музыку, что привело к затуманиванию смысла.
Киллиан Мёрфи не читал «Поминки по Финнегану» и никогда не слышал о попытках Джойса синтезировать литературу и музыку (а если бы знал, как в действительности обстояло дело, то помрачнел бы не меньше самого Джойса, поскольку секрет состоял вовсе не в синтезе одного с другим, а в метафизическом сходстве). Он густо покраснел, причём для этого ему даже не пришлось использовать актёрское мастерство, выручавшее его всякий раз, когда требовалось произвести трогательное впечатление на творческих встречах с поклонницами телесериалов.
– Я принёс вам свежие булочки с тмином, — сказал Киллиан Мёрфи, стараясь выглядеть не слишком заискивающе, ведь он, в конце концов, тайно вынашивал амбициозный план заполучить «Оскар» в ближайшие шесть-семь лет, чтобы покинуть кинематограф на взлёте своей карьеры и удалиться от мира на ферму в Нормандии, где он сможет спокойно заняться разведением шмелей-медоносов.
– Булочки с тмином, — задумчиво повторил Джойс. — Булочки с тмином. Один мой знакомый писатель утверждал, что булочки с тмином — лучший подарок. Или нет, кажется, я что-то напутал, речь шла о медовых пирожных. Или нет... речь шла о каких-то медведях и ослах. Или об одном медведе и осле. Впрочем, какая разница.
Джойс раздражённо махнул рукой. Память его, так восхищавшая слушателей курса «Жизнь и драйв Л.Блума», временами странно сбоила: писатель прекрасно помнил всё, что произошло с его персонажами, но забывал события собственной жизни. Он надкусил булочку с тмином и понурился, как тот самый осёл, имя которого кануло в путаной веренице ассоциаций.
– Послушайте, не могу ли я вам чем-нибудь помочь? — предложил Киллиан Мёрфи, чувствуя, что булочки с тмином может оказаться недостаточно для поднятия тонуса угрюмого Джойса. Тот внимательно посмотрел на него и неожиданно бодро произнес:
– Можете. Дайте примерить вашу кепку.
– Простите, что? — растерялся Мёрфи.
– Мне нужен головной убор, — жалобно сказал писатель. — Объясняйте, чем хотите, но я чувствую себя не в своей тарелке, когда подкладка шляпы вступает в дисгармонию с тульей или, упаси Господь, с полями. В последнее время мне катастрофически не везёт, мне то и дело попадаются котелки или цилиндры, или даже канотье, в которых стыдно показаться на люди. Покажите подкладку вашей кепки.
– Вообще-то это реквизит, — пробормотал актёр, протягивая кепку Джойсу, — так получилось, что я оставил эту вещь себе на память о съёмках в одном фильме, но рассчитывал вернуть при первой возможности.
– Вы клептоман? — оживившись, спросил писатель, ощупывая подкладку нервными движениями пальцев. — Люблю клептоманов. Одна моя знакомая, милейшее существо, постоянно ворует мандарины в супермаркетах. Да вы её знаете, Холли Голайтли. Путешествует.
– Путешествует? Признаться, не слышал, — осторожно сказал Киллиан Мёрфи, опасаясь неловким движением уничтожить внезапный терапевтический эффект своей кепки. — Мандарины в супермаркетах, надо же, как трогательно.
– Мандарины в супермаркетах, — подтвердил Джойс, любуясь своим отражением в зеркале. В кепке он выглядел примерно так же, как Оскар Уайльд в оранжевой робе дорожного рабочего, но именно это ему, похоже, нравилось больше всего. Настроение его стремительно улучшалось, достигая того градуса высокого парения над реальностью, когда задетая неумным критиком гордость писателя начинает снисходительно шептать: «Ну и пусть этот одноклеточный организм строчит про синтез музыки и литературы. Пусть. Ты-то знаешь, что это не какой-то там примитивный синтез, а нечто большее!»
Всю эту странную сцену — писателя Джойса, любовно разглядывающего себя в залапанном зеркале, и оцепеневшего актера Мерфи, прижавшегося спиной к каминной полке, чтобы не упасть от удивления, — наблюдали фигурки из раритетной серии киндер-сюрпризов: когда-то давно Джеймс Джойс собирал коллекцию в честь своего лучшего друга, того самого писателя, чьё имя он безнадёжно забыл, будучи поглощён поисками идеального головного убора. Винни Пух, ослик Иа, Сова и Пятачок внимательно смотрели на эту фантастическую парочку с ночного столика и каждый думал о своем. Пятачок думал о том, что в такой кепке, должно быть, очень холодно гулять по Дублину в эпоху глобального потепления, когда оно совсем не похоже на потепление. Сова сварливо подсчитывала в уме моральный вред, понесенный ею из-за того, что вот такие предприимчивые молодые люди, как Киллиан Мерфи, не желают вносить посильный вклад в поддержку популяции сов, предпочитая им шмелей-медоносов. Ослик Иа, понурившись, думал о том, что так и не обрёл коллегу по мировой скорби, потому что этот писатель Джойс уж слишком легко развеселился, заполучив дурацкую кепку. А Винни Пух — Винни Пух думал: «Жалко, что у меня такие короткие лапы, и я не могу дотянуться вот до той булочки с тмином».
Екатерина Спиваковская
