Умер Лев Григорьевич Кочедыков, старейший преподаватель госуниверситета.
Потери часто осознаются при странных обстоятельствах, иногда – при неподобающих. «Ириша купила сетку “рабица”, не выходя из спортзала». «Виталя купил герметик прямо на работе». «Серый купил кафель, втыкая в айпад». В день похорон Льва Григорьевича я шла по улице, чуть ли не физически спотыкаясь о лагерную эстетику рекламных щитов, и вдруг подумала: что бы он сказал про этих Серых с Виталями и их Ириш, которые ловят странный кайф от странных вещей? Как он вообще жил в последние годы, когда ещё ходил по улицам, утыканным картинками и надписями, наштампованными на маленьком, но неутомимом конвейере под названием «Пошлость»? Не было случая спросить, вот и додумываю сама. Наверное, старался, как мог, не замечать, чтобы не взорваться раздражением. Для учёного-лингвиста с хорошим вкусом мука мученическая улавливать все эти фальшивые ноты, уродующие язык. А может, если бы вдруг вернулись силы, здоровье и кураж, взял бы и заставил особо трудных студентов склонять купленную Иришей «рабицу» по всем падежам, извлекая тонкости значений.
Почему-то вспомнился эпизод из «Семнадцати мгновений»: «Нас, математиков, считают сухарями…» При первом знакомстве Кочедыков мог произвести впечатление сухаря, из тех лингвистических ортодоксов, которые не признают ничего живого, а только молятся на незыблемый свод правил, но тем-то он как раз и отличался от них, что в своей внешней строгости был абсолютно живым, со своим нервным камертоном, встроенным в его научное существо. Год назад, когда ему исполнилось восемьдесят пять, я писала, как он, сохраняя серьёзность на грани холодности к нам, ленивым неучам, мог на ровном месте снять возникшее напряжение чисто профессиональной шуткой, – сегодня добавить к этому нечего, всё так и было, так теперь и останется.
Лев Григорьевич умер, и это тот самый случай, когда подбирать слова горечи и сожаления очень просто, ни в одном не будет фальши и пафоса, и быть не может – на такой этической и профессиональной высоте жил Кочедыков, что нет, наверное, даже среди бывших двоечников нашего факультета ни одного человека, который отозвался бы о нём иначе, чем с неизбывным уважением. Нас он сделал не просто хронически грамотными, он дал счастливое ощущение сопричастности к очень сложной науке.
Знаете, языкознание местами хуже любой математики, настоящее чистилище для девочек с гуманитарными мозгами: когда продираешься сквозь дебри всех этих транскрипций и падежей, начинаешь физически ощущать, как шебуршится твоё никчёмное левое полушарие, пытаясь хоть как-то разобраться в происходящем. Кажется, что силы на исходе, что ты последняя тупица, что делать тебе на этом филфаке больше нечего, и вдруг – раз! – ты на свободе. Ты щёлкаешь эту зверскую морфологию, как семечки, тебе всё понятно, ты пишешь, словно дышишь. Оказывается, ты смогла всё сделать правильно, потому что у тебя в руках был грандиозный инструментарий Льва Григорьевича Кочедыкова. В этом было его педагогическое великодушие, ему не жалко было с нами делиться этой сложно заработанной радостью познания.
Наверное, я бы не рискнула поделиться таким личным эпизодом, если бы не случилось это несчастье и Лев Григорьевич по-прежнему был где-то в пределах видимости и слышимости. Но его больше нет, и я второй день думаю о том, как же мне повезло, что год назад я успела вернуть ему малую часть той самой радости, которую он дал мне в университетские годы. Он уже был тяжело болен, когда ему дали почитать тот самый текст о его 85-летии. А потом мне написали, что он всё прочитал, встал, ходил по комнате и улыбался. У меня был плохой день, когда я об этом узнала, всё шло кувырком, дела не ладились, впереди маячили какие-то сумрачные перспективы, и вдруг я узнала, что Лев Григорьевич улыбался, прочитав мой текст. Конечно, всё изменилось в одну секунду, я тоже принялась ходить по комнате и улыбаться. Ему стало лучше – и мне тоже. И я поняла, что он стал для меня одним из тех людей, ради которых я стараюсь сохранить лёгкое дыхание.
Екатерина Спиваковская
