В моей жизни было три Москвы

Первая всплывает из 70-х по-детски контрастными картинками – Москва, как театр с вешалки, начиналась с тесного купе, им же она и заканчивалась. Все обследованные и обшаренные в промежутке между поездами достопримечательности, от Красной площади до памятника Пушкину, были лишь случайной интерлюдией. Всю эту «Москву», включая дорогу туда и дорогу обратно, я не любила из-за суеты, толкотни и тогда еще плохо объяснимого чувства унижения. С самого начала смущало все: тесный вагон, верхняя полка, о которую моя рослая мама, ойкнув, неизменно стукалась головой; визгливая проводница; чересчур близкое вынужденное соседство с чужими людьми. Особенно смущал столик, уже через час после отправления заваленный растерзанными пакетиками с едой. Не зная тогда еще классического «Пассажир очень много ест», я угрюмо слушала оживленные взрослые беседы, брезгливо изумляясь, как все эти люди могут столько поглощать, поднимаясь с места лишь для того, чтобы извлечь из дорожной сумки еще какую-то снедь. Тетеньки-попутчицы, глядя на меня, сочувственно цокали языками: «Худенькая какая!» - и с назойливостью осенних мух норовили впихнуть в меня куриную грудку, сваренное вкрутую яйцо, бутерброд с колбасой, посыпанную сахаром плюшку, сладкий до приторности чай или «хотя бы яблочко». Я цедила: «Спасибо, не хочу» и воротила нос и от курицы, и от яйца, и от бутерброда, и даже от «хотя бы яблочка» своей любимой породы «московская грушевка». Мама, всегда готовая меня защитить, вежливо отражала заботливые атаки: «Она балетом занимается, фигуру бережет». Никаким балетом я не занималась, просто меня сильно укачивало, однако мамин аргумент действовал неотразимо: хлебосольные тетеньки затихали, съеживались и, жуя свои нескончаемые припасы, поглядывали на меня с уважением, очевидно, пытаясь высмотреть в тщедушной девочке, похожей на таракана с капроновыми бантиками, будущую Екатерину Максимову . В Москве мы за неделю вихрем проносились по магазинам, чтобы снова оказаться в тоскливом купе, уже навьюченные авоськами с апельсинами, сервелатом, туалетной бумагой, школьной формой для меня и моего брата и – сейчас даже выговорить страшно – с чипсами.

Попутчики на обратной дороге чаще почему-то были мужчинами. Они почти ничего не ели, но зато пили так много и темпераментно, что мама то и дело грозилась пожаловаться проводнику. Один из таких попутчиков запомнился мне особенно опасным человеком. Время от времени он зловеще обещал: «Сейчас пойду, стрельну!» - и неверными шагами выходил из купе, сикось-накось накинув пиджак на плечи. Я прижималась к маме, зажмуривалась и ждала звуков канонады из тамбура. Но никто так ни разу и не стрельнул, и я не понимала, зачем же он стращает нас пустыми угрозами. Минут через пять опасный попутчик, от которого тянуло безысходностью и дешевыми папиросами, возвращался, скидывал пиджак, с шумным кряканьем усаживался у окна и принимался плотоядно пожирать мою маму взглядом, который я однозначно трактовала как военные действия, направленные на разрушение нашей семьи. Тогда я прижималась к маме еще крепче и для надежности обхватывала обеими руками. Другими словами, Москва 70-х мне не нравилась, да и не могла нравиться, тем более что родители, будучи психически здоровыми людьми, ни разу не вняли моим настойчивым мольбам показать мне мертвого Ленина.

Вторая Москва появилась в начале 90-х, когда, поразмыслив над вычитанной где-то мыслью о том, что у каждой приличной девушки непременно должен быть любовный роман в Москве, я решила порвать с прежней жизнью, которая, конечно же, была неправильной. С этой целью я купила фиолетовые тени для век, пачку ментоловых сигарет «Пьер Карден», оставила свою большую любовь и уехала слоняться по Арбату с двоюродным братом своей университетской подруги, которого на тот момент сочла наиболее подходящей кандидатурой для московского романа. Брат подруги Димыч был моложе меня на три года и тоньше в три раза, однако эти драматические обстоятельства смущали меня куда меньше его страстного увлечения кунг-фу. Он не расставался с нунчаками, а при входе в вагон метро делал в воздухе пируэт, глядя на который, Джеки Чан притихшим голосом попросил бы у него автограф. К сожалению, в 90-х годах в московском метро можно было встретить кого угодно, кроме Джеки Чана – торговцев блинчиками и фальшивыми дипломами, трансвеститов и потомственных колдунов, скрипачей и обычных карманных воришек. Что же касается обычных пассажиров, которые становились - в зависимости от степени личного везения - свидетелями или жертвами Димычевой прыти, то они не только не считали нужным проявить должный пиетет к его кульбитам, попросив автограф, но еще и весьма экспрессивно проклинали нас обоих за созданные неудобства. Димыч в ответ лишь презрительно щурился, с щелканьем подбрасывал нунчаки вверх и развязно обнимал меня за талию: его мятежная натура не выносила прессинга обывательских предрассудков. Меня же, бормочущую извинения, он высокомерно называл провинциалкой. Что ж, ею я и была, и теперь уже ясно, что останусь пожизненно, поскольку все вышеуказанные обстоятельства плюс смертельная тоска по брошенной большой любви убедили меня в том, что далеко не всякая приличная девушка приспособлена для любовного романа в Москве.

Хотя Москва 90-х была по-настоящему прекрасна, как прекрасно было вообще первое время на том самом пространстве, которое очень скоро стало называться «постсоветским» и которое тогда еще не воспринималось как обгрызанные неловкими политиками руины. В той, второй Москве, для меня многое было впервые. Я впервые застряла в настоящей, солидной, долгоиграющей пробке: в тот день на гастроли прилетел Майкл Джексон, и город охватил четырехчасовой коллапс, что позволило мне не только отлично выспаться в машине после очередной ночной прогулки, но и навсегда выработать иммунитет к тяготам долгого ожидания. Впервые побывала в театре Ленком, раз и навсегда изменив свое мнение об Александре Абдулове, которого до этого считала смазливым плейбоем – я увидела его в роли Менахема в «Поминальной молитве», и от этого воспоминания у меня до сих пор бегут мурашки по коже. С точки зрения завзятых театралов этот критерий может показаться смешным, но мой дилетантский опыт подсказывает, что в отношении искусства нет лучшего индикатора, чем мурашки, бегущие по коже спустя много-много лет после первого потрясения. Да, и в тот же год - читатель ждет уж рифмы «роза»? – я, разумеется, посетила «МакДональдс». В первый и последний раз.

И Москва 70-х, и Москва 90-х разительно отличалась от Самары. В первой было все, чего не было в закрытом Куйбышеве: от пресловутой колбасы в магазинах до негров на улицах. Вторая всё ещё давала приезжему понять, что он действительно ступил из своей провинции – пусть уже и побулькивающей не виданными раньше настроениями, но все же маленькой и относительно тихой – на большую землю, готовую к тем самым переменам, о которых пел Виктор Цой. Тогда на новом Арбате еще не было ни вылизанных фасадов, ни чертовой прорвы респектабельных заведений, а уличные музыканты могли не иметь ни слуха, ни голоса, ни даже хорошо настроенных инструментов, но в их текстах были надежды и ожидания.

Сейчас уже поздняя ночь, и за окном у меня – третья Москва, которой я не видела ни в детстве, ни в юности. Она по-прежнему отличается от Самары, но уже не так сильно. Девушки здесь редко носят обувь на высоком каблуке, а бордюры вдоль тротуаров до обидного ровные. Гастрабайтеров в сто раз больше, чем у нас, и они уже освоили профессию кассиров в супермаркетах. Все остальное так похоже на Самару, что временами я испытывала дежавю. Наслышанная о протестных настроениях столичной молодежи, я ожидала, что человек в маске Гая Фокса вручит мне на Арбате прокламацию с революционным манифестом, а он всучил мне в руки листочек с текстом про скоростной интернет. От самарских распространителей уличной рекламы, кроме маски поджигателя, его отличала только предусмотрительность: он раздавал свои листочки прохожим, благоразумно стоя в двух шагах от урны с мусором. Лица у москвичей такие же сосредоточенно-угрюмые, как за пределами отреставрированной набережной, - улыбаются только влюбленные парочки. Кишмиш на Москворецком рынке стоит ровно столько же, сколько на Ново-Вокзальной. Возле дома на Севастопольском проспекте стоит винтажный бирюзовый «крайслер», похожий на космический корабль, а возле моего дома на проспекте Карла Маркса – старый «форд», похожий на самолет. На вопрос: «Откуда бананы?» - московская продавщица ответила мне с чисто самарским апломбом: «Наши, местные». В Битцевском лесу туда-сюда снуют велосипедисты, только успевай уворачиваться. Всё, как у нас.

Несколько часов назад я сидела на лавочке у подъезда московского дома, в котором сейчас живу: позавчера здесь появилось объявление о встрече представителя Алексея Навального с жителями района. Я пошла на эту встречу, потому что хотела посмотреть на толпу старушек и молодых мам с колясками, чьи фотографии уже много раз видела в интернете: говорят, именно эти категории московского населения и составляют основной электорат оппозиционного кандидата в мэры Москвы. Встреча была назначена на шесть часов вечера. Я в одиночестве скучала на лавочке уже двадцать пять минут, когда ко мне подсел немолодой гражданин с бутылкой кока-колы в руке. «Вот и он, представитель», - подумала я, выпрямилась и приготовилась кокетливо задать заранее отрепетированный вопрос: а где же, мол, сам Навальный? Я вот из Самары приехала, хотела его живьем увидеть… Гражданин приветливо посмотрел на меня, представился экзотическим мужским именем, предложил выпить кока-колы и поехать к нему домой в Чертаново. «У меня, правда, две собаки, - сообщил он. – Но они нас поймут». Когда через пятнадцать минут он ушел, несолоно хлебавши, ко мне подсели трое подростков, выпили пива, обсудили Аньку из второго корпуса, выкурили по сигаретке, аккуратно опустили бутылки и окурки в урну и удалились. Ни представитель Навального, ни старушки, ни мамы с колясками так и не появились. Я пошла домой и в лифте думала о том, что сегодня буду писать текст для сайта «Парк Гагарина» и что мне очень хотелось бы сделать подарок определенной части своих читателей, которым льстит женское слабоумие, написав, что я ничего не понимаю в политике. Но я не могу сделать такой подарок читателям, потому что живу , где нет хороших дорог, нет чистых улиц и ровных бордюров и вообще много чего нет из того, что есть в Москве. Нет чудесных старых переулков с коваными воротами и нет посольства Камбоджи с ее диковинным гербом у входа. И еще нет женщин, которые ничего не понимают в политике. Вот и я тоже в ней немножко разбираюсь и знаю, что если бы Алексей Навальный – а может быть, и тот его представитель, которого я так и не дождалась на лавочке у московского подъезда, - приехал в Самару, он смог бы собрать приличную аудиторию на площади перед Дворцом спорта. Люди пришли бы туда, возможно, не из-за своих политических предпочтений, но, по крайней мере, из любопытства. А тут…

Дома я спросила свою тетю: «Ты пойдешь на выборы?» - «Само собой, я всегда хожу на выборы». Вопрос, за кого она собирается голосовать, я сочла риторическим, поскольку считала ее преданной поклонницей Сергея Собянина, и вдруг тетя сказала: «Кстати, я буду голосовать за того, за кого проголосует мой сын». - «Но он за Навального!» - «Значит, и я за него проголосую». Я как раз собиралась удрученно сказать, что в моей третьей Москве, Москве -2013, нет ни надежд, ни ожиданий. И вот теперь молчу. Какая же она вся внезапная, эта моя третья Москва, в которой Гай Фокс на Арбате раздает прохожим рекламу выгодного интернета.

Екатерина Спиваковская