Перед поступлением в институт я занималась математикой (алгеброй и геометрией) с репетитором. Это был институтский преподаватель Эн, совершенно роскошный, как я теперь понимаю, алкоголик лет сорока пяти
Жил он в хорошем доме окнами на главную площадь города; за десять месяцев еженедельных визитов я так и не разобрала, сколько в помещении насчитывается комнат, но много, гораздо больше трех. В большой барски запущенной квартире пахло табаком и немного кофе, в прихожей неожиданно стоял рояль – на него кидали сумки, шапки, какие-то книжки, средства для чистки обуви и прочее. Ключи. Просторный коридор ветвился, змеился, расходился веером, и каждый коридорный отросток венчался занимательным тупичком – то ванной комнатой без санприборов, то узким подобием балкона, где не смог бы поместиться самый худой человек в мире.
Занятия проходили в гостиной – комната ничуть не уступала в размерах школьному, например, классу, где за партами рассаживались тридцать юных оболтусов, и еще оставалось немного места для доски, мела и тряпок. Никаких парт, разумеется, не было, зато посередине монументально стоял овальный стол темного дерева, рассчитанный минимум на двенадцать персон. А то и на все двадцать четыре. За столом устраивалась группа, раскладывались тетради, учебники, математические справочники и таблицы Брадиса. Теснились чайные чашки и самые неожиданные вещи – инструменты для резьбы по дереву или грузинский рог для вина. Вдруг появлялись и исчезали какие-нибудь серебряные рюмки, бензиновая газонокосилка или вантуз для прочистки труб. Остро отточенные карандаши редкого тогда производителя «кох-и-нор». Калькуляторы Эн презирал, сам как-то мастерски делил-вычитал в уме непростые числа, но от своих учеников такого не требовал, снисходительно кривил рот в оправе густых усов и холеной бороды.
Изучать дополнительно математику меня отправили отчаявшиеся родители – дело в том, что все члены нашей семьи в определенный момент времени оканчивают авиационный институт, приобретая квалификацию инженера-механика. Известно, что ни окончить авиационный институт, ни даже поступить в него невозможно, не зная хоть как-то математики. Алгебры и начала анализа. В математике я была ни в зуб ногой. Переменные «а» меня пугали, значения функций наводили тоску, термины «дифференцировать» или, не приведи господь, «интегрировать» ввергали в панику.
«Превосходно», - удовлетворенно сказал преподаватель. И согласился меня взять. А мог бы и не взять – были такие неприятные прецеденты. Одного мальчика, профессорского сына, отправили восвояси: «Он так наполнен самим собой, - прокомментировал Эн, - что куда там просочиться математике». Восвоясях профессорский сын продолжил петь и играть на гитаре, очень скоро стал называться первым настоящим самарским диджеем. Румяная черноволосая красавица, будто бы специально призванная иллюстрировать программные «Вечера на хуторе близ Диканьки», была отчислена после первого часа. На служебном автомобиле примчался красавицын папа, полный мужчина с номенклатурным выражением лица. «Не могу себе позволить, - сказал ему Эн, - бездарно тратить время. А на тройку она сдаст».
То ли страшась неминуемого позора перед группой, то ли что-то играло роль еще, но дебютировала я успешно, справившись с чем-то дико логарифмическим, при натуральном основании «е». Пожалуй, это была первая задача, решенная мной самостоятельно. Сердце надрывалось от гордости. Мозг рвался в бой и требовал логарифмов еще. И они последовали вместе с пределами функций, их непрерывностью и всем остальным.
Любимейшими выражениями Эн были «что и требовалось доказать» и «пи раз». Абсолютно все знают, что такое «пи». Эн использовал его для освещения вопросов, не имеющих никакого отношения к диаметрам и окружностям. «Пи», вне сомнения, являлось его любимым и загадочным числом, которое лезет в дверь, в окно и через крышу.
Эн использовал оригинальный педагогический метод: «Нельзя никого научить, - говорил он, - но чаще всего можно научиться». Студенты в начале двухчасового урока получали задание и были обязаны справляться с ним самостоятельно. «Не советую вам задавать», - говорил Эн. «Что?» - пищали студенты. «Вопросы, разумеется», - ломал Эн прямую бровь. К концу занятий результаты труда оценивались сообща. Имелся небольшой перерыв (15 минут) на чай. Чай Эн заваривал сам, в фарфоровом чайнике с тонким узором из еловых веток и голубых цветов. Каждый приносил какое-нибудь печенье, редко шоколад. Голодные времена первых денежных реформ не всегда позволяли разгуляться по буфету, в самые тощие дни на столе появлялось блюдце с вареньем. Кто его варил убежденно холостому Эн? Мне помнится густое вишневое, с косточками внутри, именно косточки придавали горьковатый тонкий вкус. Вкус к математике. Во время чаепитий не разрешалось говорить на производственные темы, но каждый мог высказаться произвольно, с регламентом две минуты. Последние пять минут непременно говорил сам Эн. Иногда читал стихи. Блока уважал. Вот и все.
Время, которое мы, высунув язык, чиркали по тетрадкам тридцатипятикопеечными ручками, преподаватель тратил с большим толком. Мог курить сигару, предварительно провертев ее в пальцах «пи раз». Мог читать. Мог разгадывать кроссворд. Пить коньяк. Мог принимать женщин. Женщины случались самые разные. Крошечная армянка с породистым носом и тяжелыми веками. Вальяжная блондинка, неизменно в белых одеждах. Затейливая хромоножка при шикарной трости с набалдашником в форме львиной головы. Студентки института культуры на каблуках и без счета. Мы провожали женщин взглядами, завидуя их неизвестной, но определенной близости с Эн. Некоторые дамы задерживались. Неделя, две, иногда три. Задерживающиеся дамы агрессивно вели домашнее хозяйство, стремясь внести как можно больше изменений, скрепить действительность собственной подписью, мазком ДНК. Безусловно, выделялась артистка театра драмы, в одночасье перекрасившая стены кухни в красный цвет («Для аппетита, - оправдывалась потом») и установившая у раковины скульптуру «Орлица в гнезде». Это была дорогостоящая бронзовая вещь, подаренная актрисе поклонниками таланта. Эн «Орлицы» не одобрил, равно как и красных стен, и спустя полчаса артистка съезжала на такси, профессионально матерясь на всем сценическом поставе голоса. Актриса ругалась, а художница плакала. Совсем бедная девочка, такая худая, она никак не могла понять, что приходить больше не стоит, приходила и плакала, плакала.
Не знаю, любил ли Эн кого-нибудь, кроме своего предмета и той самой роскошной квартиры в неизвестное количество комнат, где умрет через несколько лет, один, и, кажется, в муках.
Но пока шли занятия, и весна наконец выжила зиму, и все уже готовились к последнему звонку. Я страшно блистала в школе, поражая бедного штатного математика невесть откуда взявшейся эрудицией и общим подъемом духа. Экзамены сдала впоследствии хорошо, даже отлично. Первые институтские курсы, набитые матанализом, линейной алгеброй и начертательной геометрией, показались мне прекрасным временем. Скромно склонив кудрявую по молодости голову, я легко сдавала курсовые, зачеты и эпюры в туши. Теперь, через десятилетия, я иногда спрашиваю примерного своего ровесника: а вы тоже учились у Эн? Когда слышу это самое «пи раз» и «что и требовалось доказать» в самые нематематические моменты.
Наталья Фомина
