Художник Виласкин вёл тихую жизнь затворника, но нельзя сказать, чтобы он полностью соответствовал расхожим представлениям о затворниках. В частности, он не только не был совсем уж блаженным, как подобает всякому социопату, он был куда нормальнее многих живчиков, готовых ринуться на любой бессмысленный клич, брошенный любым бессмысленным коучем. Поэтому всякий раз, когда социум, раздражённый отшельничеством художника Виласкина, порывался нарушить его покой, Виласкин чувствовал себя виноватым — ведь он сам провоцировал это раздражение самим фактом своего затворничества.
С другой стороны, не будучи опять же круглым дураком, Виласкин прекрасно понимал, как мало надо социуму для раздражения. Если уж большинство людей с таким громадным облегчением, будто выстояли шестичасовую очередь, ступают на пешеходный переход за секунду до того, как загорится зелёный свет, не в силах перетерпеть этот куцый отрезок времени, что уж говорить о том неистовом бешенстве, в которое может привести столь нетерпеливых людей существо, зазевавшееся у светофора настолько, что его приходится буквально толкать на проезжую часть, пока лимит зелёного света не исчерпан. А Виласкин как раз и был таким склонным к задумчивости существом.
Однажды в очереди за молодой капустой он задумался о вере как философской категории, необходимой для успешной торговли воздухом. «Продавец вполне конкретной молодой капусты, вкусной и полезной, — думал Виласкин, — не обязан верить в молодую капусту, чтобы её продать. А продавец такого мифического продукта как целебная вытяжка из кочерыжек молодой капусты обязан верить в капустные кочерыжки. Ходить на исповедь, приносить жертвы, молиться, блюсти ритуалы, держать капустный пост и праздновать капустную пасху, мало-помалу завоёвывая право быть медиатором между паствой и Верховными Кочерыжками. Надо быть последовательным, убежденным и убедительным, ибо суть сетевого маркетинга заключается в наращивании числа кочерыжкопоклонников. Чем больше паства, тем успешнее торговля». Тут Виласкин получил тумак промеж лопаток — кто-то позади него возроптал. Художник понял, что опять разозлил бушующий социум своей задумчивостью, потому что его очередь давно подошла, и кротко подумал, что незачем, в самом деле, так много мыслей тратить на капустные кочерыжки.
В другой раз перед тем, как вывести социум из равновесия, он рисовал вид из своего окна— ничего особенного, просто синий дом на синем горизонте. Виласкин вообще любил, когда много синего цвета, это отмечали даже маститые искусствоведы. Однажды он нарисовал синюю мышь, и один маститый искусствовед назвал его работу «новым словом в амбиентном концептуализме». Виласкин понятия не имел, что значит «амбиентный концептуализм», но ему было очень приятно, что его синяя мышь удостоилась такой сложной научной характеристики. После такого громкого успеха он ещё какое-то время рисовал синих мышей, но потом ему это наскучило, и он перешёл к натюрмортам, которые проторенной дорожкой вновь привели его к конфликту с социумом. Это произошло на выставке натюрмортов молодых художников — надо сказать, что хотя сам Виласкин, мужчина зрелый и даже седой, давно не претендовал на звание молодого художника, его часто приглашали принять участие в подобных вернисажах. И вот на одном из них Виласкин, игнорируя радостное возбуждение публики, дегустирующей коктейли, приготовленные по случаю открытия экспозиции, смотрел на свой собственный натюрморт и думал, что симметрия некоторых праздничных блюд не может не наводить тоску. Например, неизменные ярусы селёдки под шубой порождают в мозгу грустные мысли о кругах ада — пусть не обо всех, а только некоторых, но разве этого недостаточно для глубокой печали? И вдруг кто-то спросил, о чём он так задумался. Чуть вздрогнув от неожиданности, Виласкин ответил, что натюрморт, по его твердому убеждению — самый печальный жанр живописи, никакой «Апофеоз войны» рядом не стоял. К несчастью, задавший этот вопрос оказался корреспондентом электронного портала, посвящённого современному искусству. Фраза Виласкина была процитирована, по данным Яндекса, более трех миллионов раз за сутки, истекшие после публикации об открытии выставки, и вслед за этим в течение девяти месяцев Виласкин вынужден был отбиваться от угроз коллег по Союзу художников, воспринявших его высказывание как оскорбление их мастерства и попытку запретить натюрморты. Безобидный Виласкин не знал, как загладить свою вину перед ранимыми коллегами, и просто вышел из состава Союза художников, немного недоумевая, кому вообще пришла в голову фантазия, что он, тихий и нерасторопный художник Виласкин, может кому-то запретить рисовать то, что хочется, будь то натюрморты, комиксы или грязные ругательства на заборе.
И вот теперь он рисовал синий дом на синем горизонте буквально как свободный художник, чуть ли не представитель андеграунда. Ему оставалось сделать то, что в литературе называют «последним штрихом», который чаще всего не один и потому этот завершающий процесс растягивается ещё на несколько часов. Но тут в дверь кто-то постучал. Виласкин побросал кисть и палитру, вытер руки о рубашку, подаренную в благодарность одной его натурщицей за то, что он всегда разрешали ей курить в процессе позирования, и пошёл открывать. На пороге стояли представители социума в лице его ближайших соседей — две приятные молодые дамы и чуть менее приятный молодой человек. Почему он сразу показался Виласкину менее приятным, сейчас никто не может сказать, а сам художник наотрез отказался комментировать этот факт, однако гости его выглядели именно так — приятные дамы и не очень приятный молодой человек. Они протянули Виласкину лист бумаги, шариковую ручку и сказали, что он должен подписать петицию о том, что первого числа каждого месяца каждый гражданин обязан перечислять в городской приют для беглых черепашек ровно половину своего заработка.
Виласкин не имел ничего против помощи беглым черепашкам. Он вообще не имел ничего против благотворительности. Он одинаково бездумно, пребывая в состоянии присущей ему ласковой рассеянности, подкармливал всех дворовых собак и всегда выгребал из карманов всю мелочь при встрече с любым уличным попрошайкой. При этом не стоит забывать, что Виласкин ни в коем случае не был наивным дураком. Безусловно, он слышал, что среди вымогающих милостыню бродяг встречаются жертвы киднэппинга, а также граждане гораздо более состоятельные, чем он сам, и что дворовые собаки бывают весьма неблагодарными тварями и имеют склонность кусать руку дающую в тот самый момент, когда её владелец меньше всего этого ожидает. Виласкин, однако, не переваривал никаких директив. Он сохранил устаревшую склонность принимать решения самостоятельно, а не под гнетом манипуляций извне. Если ему чересчур упорно внушали идею о том, что своим подаянием он развращает просящего, то Виласкин лишь улыбался в ответ своей кроткой улыбкой и говорил, что он сам разберётся, кто и кого в этом мире развращает.
Вот и в этот раз, возвращая своим посетителям только что прочитанную им, но так и не подписанную петицию о дани приюту для беглых черепашек, Виласкин лишь виновато улыбнулся и сказал: — Прошу прощения, но нет. У меня тяжело болеет бабушка, и если я стану тратить столько денег на беглых черепашек, она останется без лекарств.
Молодой человек — напомним, не очень приятный — переглянулся с двумя приятными молодыми дамами и запальчиво сказал : — А теперь представьте себе, что это вы — беглая черепашка и живёте в приюте, куда некоторые люди не желают перечислять деньги только на том основании, что у них болеет бабушка. Легко могу такое представить, — отозвался Виласкин, — и знаете, мне кажется, я бы не был такой уж требовательной беглой черепашкой. Мне, наоборот, были бы весьма симпатичны люди, которые очень хотят, чтобы у их бабушки всегда было под рукой лекарство. Кроме того, беглые черепашки очень больно кусаются, имеют маленький неповоротливый мозг и известны своей способностью паразитировать на любом живом существе, чья поверхность тела кажется им достаточно удобной. А моя бабушка никогда в жизни ни на ком не паразитировала, хотя шансов для этого имела предостаточно — женщина она была красивая, вылитая Грета Гарбо, состоятельные джентльмены роились тучами.
После такой пространной речи Виласкин понял, что две приятные дамы и их менее приятный спутник пришли в замешательство. В их практике это был явно первый случай, когда кто-то отказался спасти кого-нибудь посредством подписания петиции, сославшись в качестве аргумента на нежные чувства к собственной бабушке. Видя их смятение, Виласкин ощутил уже знакомые угрызения совести и чтобы немедленно их заглушить, сбегал на кухню, отлепил от холодильника свой любимый магнитик с репродукцией картины художника Веласкеса, с которым его частенько путали из-за созвучия фамилий, и вручил магнитик малоприятному молодому человеку. История умалчивает, сколько раз после этого Виласкину аукался его отказ спасать беглых черепашек, однако доподлинно известно, что с его бабушкой, окруженной заботой и любовью, всё хорошо.
Екатерина Спиваковская
Иллюстрация: Диего Веласкес. Портрет инфанты Маргариты в розовом платье.
