Как обычно, я проворонила послание Путина федеральному собранию, потому что думала о Хармсе.

 

Спрашивается, чего о нём думать, о Хармсе, когда уже всё давно подумано? А я, вы знаете, иногда забавляюсь пробиванием воображаемых брешей в пространственно-временном континууме, и в такие минуты мне, уверяю вас, не до посланий, чьими бы они ни были. Беру, например, Даниила Хармса, делаю вид, что не было в его жизни никаких крокодильих примет эпохи – никто не обвинял его в клеветнических и пораженческих настроениях, не высылал в чёрту на кулички в Курск, не упекал в сумасшедший дом, не обрекал на верную гибель в блокадном Ленинграде. Нет, жил он себе в наши дни, носил хипстерские кеды и коротковатые штанишки, стригся у модного стилиста, которого по старинке называл «парикмахером», ел бы с друзьями хинкали-ткемали в «Пури» на площади Революции, читал бы «Медузу».

И писал бы, конечно, потому что Хармс – он и в наше время Хармс.

На освободившееся место, как в 31-м году, когда его впервые арестовали, так и в 41-м, когда его арестовали во второй раз, можно отправить не одного человека, а сразу пятерых или шестерых. Загарпунить, например, несколько наиболее неприятных с виду чиновников из первого попавшегося департамента, и, аккуратно ухватив за шкирку, перенести туда. Возможно, им повезёт больше, и они уцелеют, и это будет хорошо, потому что ни Хармс, ни его коллеги-обериуты такой живучестью не обладали. Как бы то ни было, человека, который написал стихи про Ивана Топорышкина, следует обменивать сразу на несколько людей, не способных на Высокохудожественный Абсурд.

Может быть, кто-то усмотрит в этом цинизм, но это обман зрения – нет никакого цинизма в том, чтобы измерять больших людей маленькими.

Я, разумеется, говорю о масштабе личности, а не о физическом росте долговязого Даниила Хармса. Конечно, не следует забывать и самый сподручный человеку способ – измерять всё деньгами, в крайнем случае – попугаями, но надо помнить, что в нашем случае речь идёт о человеке, который написал стихи про Ивана Топорышкина, весёлого старичка и тигра, который сидел на улице.

Итак, Даниил Хармс, чудом – в прямом смысле слова – спасшийся от собственной судьбы, сидит в кафе «Варенье» (или «Пури»), уткнувшись в планшетник, пьёт кофе и строчит стих: «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком, и в дальний путь, и в дальний путь отправился пешком». Пишет, зачёркивает, пишет заново. Поперхнувшись остывшим кофе, дописывает до конца, перечитывает ещё раз и вешает на свою страничку в фейсбуке. Через две минуты появляются Умные Комментаторы.

«А кто это? – пишет один. – Который с дубинкой и мешком. Это кто, Навальный?»

«Ха. Как же. Счас. Навальный! – с сарказмом отзывается другой, уснащая свой рубленый слог непропорционально частыми смайликами. – Скорее уж Роттенберг!»

«С дубинкой не может быть Роттенберг, – уверенно констатирует третий. – С дубинкой – это представитель силовых структур».

«Это вообще что? – спрашивает четвёртый. – Это стихи? Вы серьёзно? Кто вам вообще сказал, что вы поэт?»

«Уважаемый Даниил, я давно слежу за вашим творчеством и хочу вам сказать, что вы выросли буквально на моих глазах! – волнуется пятый комментатор, вернее, пятая. – Не обращайте ни на кого внимания, вас критикуют из зависти, раскрывайте свой творческий потенциал и не разменивайтесь на выяснения отношений с теми, кто заведомо бездарнее вас!»

Дальше Умные Комментаторы начинают драться между собой, а Хармс смотрит в окно, видит, как два воробья дерутся на тротуаре в точности, как Умные Комментаторы, только перья летят во все стороны, и думает про другого поэта – Сашу Чёрного, потому что у того как раз есть стишок про воробья.

«Как там Саша Чёрный, интересно, – думает Хармс. – Вот бы его сейчас сюда, сходили бы в боулинг… в боулинг, да, почему бы и не в боулинг?»

Он не слишком уверен, что у него получится этот самый боулинг, но что бы не попробовать? Особенно если с Сашей Чёрным.

Да что там, можно подумать, тут есть люди, которые отказались бы посетить боулинг в компании Хармса и Саши Чёрного. Смешно даже. Я бы и сама отложила все дела и помчалась с этими двумя, в общем-то, малознакомыми парнями не то, что в боулинг, а хоть на край света, и вытряхивала бы за ними пепельницы по ночам.

Но Саши Чёрного поблизости нет, он там, в своей коварной эпохе, и если там сейчас уже случилась Октябрьская революция, то ему осталось не так уж много времени до эмиграции, где он прожил совсем недолго.

Жизнь у русских писателей и так-то часто была короткая, а в начале прошлого века, когда столько безбожного усердия уходило на то, чтобы сократить эту жизнь всеми видами смерти, она сделалась и вовсе с гулькин нос.

Так что очень жаль, что ни Хармс, ни Саша Чёрный не могут сейчас сидеть в «Пури» или в «Варенье», пить кофе, жевать хачапури и говорить своему айфону: «О’кей, Гугл! Боулинг на Садовой!»

Кто-нибудь теперь, взгрустнув, решит, что мы должны ежеминутно петь осанну нашему царству-государству за то, что всё у нас не так, как в начале прошлого века, и поэтов больше не расстреливают, не сводят с ума, не морят голодом и не пытают. Но осанну пусть поют те, кто воодушевлён посланием Путина. Я-то всё пропустила: должен же кто-то время от времени спасать русских писателей, перетаскивая их оттуда сюда. Вот только жалко, что в боулинг мы так и не пошли, и теперь из-за этого несостоявшегося боулинга с Хармсом и Сашей Чёрным у меня на сердце незаживающая рана.

Екатерина Спиваковская