«Дон Жуан» делает сборы в Самарском театре драмы

Когда-то я жила в городе, который безо всякой на то его вины не любила и стояла перед мучительным выбором: или жить в городе, который любишь, или полюбить город, в котором живешь. А потом я поняла: надо жить в просто счастливых городах. Потому что счастье (впрочем, как и несчастье) очень заразно.

Самара — город счастливый. Он как будто и не по-советски провинциальный, и тем более не по-теперешнему региональный. Был и остался губернским. А потому открыт, искренен, улыбчив, воспитан. Если вам нравятся такие люди — понравится и Самара.

В этом городе дивная набережная и Волга кажется морем, а зимой, когда снег и солнце соревнуются в яркости, — все похоже на Ялту, когда там жил Чехов, или на Феодосию сегодня.

И люди — вот клянусь, что абсолютно все, даже бомжи — очень любят местный театр драмы. Театр вообще любят — московские и питерские сюда постоянно приезжают на гастроли, и залы полны — но неистово, преданно, счастливо, радостно здесь любят именно свою драму. Этим видом местного патриотизма самарцы больны давно.

А недавняя премьера «Дон Жуана» очень взволновала жителей города и дала им повод возгордиться уже даже не театром, а прямо-таки собой.

Трагикомедию «Дон Жуан» по мотивам пьесы Мольера должен был поставить в Самарском театре драмы болгарский режиссер Александр Морфов. Семь лет назад он выпустил этот спектакль в питерском театре имени Комиссаржевской, был успех, номинация на «Золотуюмаску». Но из-за технических трудностей Морфов не мог приехать, и переносить спектакль на сцену своего театра пришлось художественному руководителю драмы Вячеславу Гвоздкову.

Это Гвоздков, конечно, из скромности говорит, что просто переносил, на самом деле много чего от себя добавлял, переиначивал.

По жанру получилась современная трагикомедия. Хотя где все происходит и когда — непонятно, да и неважно. Язык сегодняшний и складные зонты, к примеру, из нашего дня или те же мобильные телефоны, но при этом спектакль — классическая костюмная постановка. Кто-то подсчитал: шестьдесят затейливо прихотливых камзолов и платьев.

Дон Жуан — очень молодой актер Денис Евневич, Сганарель — совсем взрослый Владимир Сапрыкин. Роль слуги должна была достаться Александру Амелину, но Амелин заболел и пока не играет.

Но это именно мой друг Саша Амелин и уговорил меня приехать в Самару — посмотреть «Дон Жуана». (Вот и верь после этого людям, уверяющим: все артисты чудовищно эгоистичны, на дух не переносят чужой успех и вообще им кажется, что количество славы в этом мире строго дозировано, и если хоть по капле она, слава, достается кому-то другому, то уж точно за счет тебя самого.)

Амелин обещал радость от просмотра. Радость и случилась.

Сразу объясню, в чем, собственно, радость.

Мне кажется, есть талантливая правда, а есть бездарная. И это тот редкий случай, когда ударное слово: прилагательное. Только талантливая правда имеет право на существование. Потому что бездарная правда — это насилие.

Сегодня позарез нужна не абы какая честность, а талантливая.

Самарский же «Дон Жуан», по-моему, тем и хорош, что без хрестоматийного глянца и вот именно что талантливо честен.

…Когда мы с Амелиным стали обсуждать спектакль, Саша сказал: «Дон Жуан уверен, что несет счастье, он настаивает: «Я осчастливливаю этих женщин!»; такой воин-освободитель!!! И это не от самоуверенности и самонадеянности идет. Он действительно сплошное обаяние. Женщины могут такого и вмиг полюбить, и навсегда голову потерять… Он прямо-таки соцсоревнование устраивает, любой отказ вызывает в нем спортивный азарт охотника, и он добивается, добивается и обязательно добьется своего. Но есть в нем какое-то внутреннее уродство — как только добивается женщины, тотчас же ее бросает…» И помолчав: «А ты заметила, что в спектакле Дон Жуану не встречается ни одной умной достойной женщины?»

Я смеюсь: «Саша! Ты с какой-то злой радостью это говоришь!» Амелин — вполне серьезно: «Ну да, со злой радостью… Потому что это расплата. На его пути не встретилась та, на которой замкнулся бы весь круг его интересов. А человеку нужен берег. Не весь мир, а один человек. Иначе смысла нет». Я говорю Саше: «Странно, но мне совсем не жалко брошенных (в этом спектакле, не вообще) Дон Жуаном женщин. Никакой женской солидарности! А самого Дон Жуана не то чтоб жалко… Но я как будто с его стороны… Он ведь не законченный подлец и негодяй… Он «глубок, игрив и разен»… И что ищет? Любовь? Счастье? А если не находит раз и навсегда — точно ли виноват? Разве поиски счастья — это вопрос вины или не вины?!»

Саша отвечает: «Ну в том-то и дело, что в этом спектакле нет моралите… Все неоднозначно, и нельзя сказать: этот человек хороший, а этот плохой. И разве мы с тобой знаем все про людей, про то, кто хороший, а кто плохой?! А про себя в этом смысле что знаем? Вот Дон Жуан, например, все время врет, но абсолютно правдив и честен. Мне скажут, так не бывает. Бывает. Особенно на фоне сплошного лицемерия и ханжества. Но главное в истории Дон Жуана — не то, что он бабник, плейбой, не его мужская предательская суть и не все его безобразия, а спор с Богом».

Да, мольеровский «Дон Жуан» — пьеса богоискательская. И самарский спектакль — тоже.

Сганарель обещает Дон Жуану небесную кару. Слуга в ужасе, как это можно не верить в Бога. А Дон Жуан реагирует на это так нервно, что становится понятно: он хоть и не верит в Бога, но при этом сам в своем неверии сомневается, и вот это сомнение для него самого страшнее простого и твердого неверия.

(Из почти сегодняшних разговоров: «В Бога верите?» — «Верю». — «?» — «Ну, не так, конечно, верю… Некоторые верят ну прям взахлеб…» Или: «…верить в Бога и быть уверенным в Его существовании — безнравственно, потому что корыстно».)

Дон Жуан и верить в Бога взахлеб не может, и не верить в Него взахлеб тоже не получается… И при всей своей отъявленной безнравственности корыстно верить в Бога, наверняка зная о Его существовании, ему как-то противно, что ли…

«А если небо хочет мне что-то сказать, пускай выражается яснее», — кричит в диком раздражении Дон Жуан. Нет, ни одна женщина не могла его так вывести из себя!

Дон Жуану нужна реакция именно неба. Это с женщинами он ускользающий и убегающий, чтоб никаких выяснений отношений, определенности и внятности… А вот небо пускай выражается яснее… Но небо не помогает Дон Жуану. Даже намеками.

Дон Жуан кажется безумцем. Талантливым, но безумцем. Или безумцем, но талантливым. Потому что он и вправду жаждет чуда. И эта его жажда — сильнее нормы или здравого смысла.

В Дон Жуане абсолютно нет никакой нейтральности и необязательности, а есть мания и смелость поставить себя целиком на карту. Философы это называют: ввязаться не умом, а ввязаться именно в смысле поставить на карту свою жизнь. Если ввяжешься так, то только тогда что-то случится и прояснит твою жизнь. То есть: только тогда что-то поймешь, когда поставив себя на карту, будешь «принимать в качестве материала для переживания, понимания и рассуждения то, что идет от тебя». И только в свете этой достоверности — все, что можно с ней сопоставить, соотнести — может получить признак истинности.

Это умение ввязаться, это талантливое безумие надо беречь.

Вот так и должны работать театры.

Зоя Ерошок

("Новая газета" №35 от 30 марта 2012 г.)

Новая газета, № 35 от 30 марта 2012