Когда в октябре 2009-го Станислав Леонидович Щеглов стал заслуженным художником России, к званию, оказалось, ему полагается еще и прибавка к пенсии. Аж 741 рубль 28 копеек. Но это при условии, что больше работать не будет…
Как же он клял это окаянное условие примерно год спустя, когда после нелепейшей бытовой травмы надолго оказался не у дел. Да что там не у дел – почти и не при жизни. Смещение позвонков шейного отдела, которого наши эскулапы и распознать-то не сумели; все пользовали недужного художника от сотрясения мозга. А его парализовало, и только спустя четыре невыносимых месяца Щеглов понемногу начал ощущать конечности. Потом поднялся – слабый, потерявший примерно тридцать кило – и пошел по стеночке. Родные ахнули. Специалисты, разобравшись с диагнозом, не поверили. Божий промысел, не иначе.
С религией у него отношения давние, творческие и порою непростые. Библию с гравюрами по рисункам Доре пролистал еще в детстве, спасибо обшаровской бабушке-баптистке. Уже будучи членом партии, не раз ходил в оба куйбышевских собора (больше тогда не было); не молиться – просто смотреть на творения старых мастеров. Крестился в 60 лет, обвенчался в 65. Полностью расписал в классическом стиле храм Иоанна Предтечи, что на ул. Солнечной.
В зубчаниновской церкви Александра Невского, пользуясь самодельными 23-метровыми лесами, оформил купол, выполнил роспись «барабана» и изображения евангелистов, сделал эскизы для продолжения работы.
Именно – работы. Перед которой ритуальных постов, причастий и прочих церемоний он категорически не приемлет.
- Это вот – не Бог, - Станислав Леонидович приподнимает со стола доску в свежей краске, - и вон то, и вон то – тоже. Это изображения людей. Вот когда отреставрирую, восстановлю, как должно, не переписывая, когда батюшка освятит, тогда это будет икона. А пока это мое произведение, моя работа. За которую, кстати, и недоплатить могут, а то и вовсе кинуть. Вон в Зубчаниновке примерно такая история и вышла…
И все-таки, когда мы встретились, Щеглов реставрировал именно икону. Ритуально праздничную, будто золотую. Вообще вся его мастерская прямо сияет разноцветьем авторских живописных работ. Что не больно-то вяжется с обликом рабочего места графика, каким я его себе представлял. Здесь и давние уже северные пейзажи после поездки на Соловки, и портреты, и совсем свежий натюрморт на мольберте. Оно и неудивительно: первые уроки художественного мастерства Станислав брал в студии известного живописца Любимова, которая размещалась тогда в ДК имени 1905 года. И первым его профессиональным произведением стала именно картина, вид с Волги на Куйбышев, полотно размером метр на два.
По окончании Пензенского художественного училища Щеглов на три года отправился справлять почетный долг и священную обязанность военным связистом под Читу. О чем вовсе не сожалеет, а даже, напротив, вспоминает ныне с большим удовольствием. Ему повезло уже на сборном пункте в Сызрани: спортсмена-разрядника по акробатике, знающего толк в боксе с борьбою, ожидали суровые будни в военно-морском десанте. Но, как это иногда бывает, подсуетились забайкальские офицеры-«покупатели», как раз искавшие художника в свою часть. Бутылка коньяку кому надо – и поехал Стас, считай, служить по специальности. Кстати, его ремесло по военкомовским нормативам оценивалось весьма дорого; за сапожника, востребованного в тот же полк, отдали лишь бутылку водки.
Сильно расслабиться солдатику отцы-командиры не дозволяли. То картину нарисуй, то портрет, то ленинскую комнату оформи, то колонны под мрамор распиши. А он и не отлынивал. Мало того, в свободное время взялся рисовать сослуживцам прямо по циферблату часов портреты далеких подруг: штука – рупь. В итоге выходило, что не из дому служивому художнику деньги слали, чтобы подхарчился, а он туда переводы отправлял. У начальства пользовался таким доверием, что его на пару-тройку дней даже отпускали в тайгу. С этюдником – для себя и с ружьишком – командирской жене рябчиков или белок настрелять. Заодно освоил ремесло чучельника, по-культурному – таксидермиста.
Писал много. В 1959-м участвовал во всесоюзной выставке ВС СССР несколькими этюдами и скульптурной композицией «Последняя граната», каковую вылепил из пластилина и умудрился отлить прямо в боевых условиях. Скульптуру с той выставки после вернули, а вот этюды - того … заиграли, в общем. И когда собирался на дембель, возникла нешуточная дилемма: брать с собою живопись (около 1000 работ) либо коллекцию чучел (порядка 120 экземпляров). Все-таки сколотил ящик для картин с рисунками, такой здоровенный, что в вагон не пускали: дескать, в «поезде с покойником не положено».
Коли уж в армии с пути не сбился, на воле с выбором профессии никаких вопросов не было. Рисовал. Как живописец участвовал в нескольких выставках. Для поддержания семьи и собственных штанов подрабатывал оформлением праздников на площади и пионерских лагерей. Стал председателем месткома творческо-производственных мастерских. Обзавелся собственной 12-метровой мастерской в пятиэтажке на ул. Гагарина. Графикой занялся согласно принципу: не было бы счастья, да несчастье помогло. Станислав Леонидович, сдается, вообще из породы тех людей, что почти любую неприятность горазды обернуть в лучшую сторону.
- Однажды ко мне в местком приходит один, скажем, коллега, сумевший добиться где-то наверху внеочередной индульгенции на квартиру, - рассказывает Щеглов. – Подпиши, говорит. Я ему: мол, не имею права. Тот потерся-потерся, да и ушел. На прощанье пообещав, что в Союз художников я никогда не вступлю. В те времена и впрямь сложно было, чуть что – иди, ты еще не готов. Девять лет меня в Союз не принимали, хотя и выставки были, и все прочее. А раз приезжаю в город из Мастрюков, где мы три месяца оформляли пионерский лагерь «Орленок», глядь – а двери в мою мастерскую и нет. Сосед по общему коридору Коля Хальзов объясняет: «А этот сказал, что ты отказался». Снесли перегородку, замуровали дверь, и остался я без мастерской. Расстроился – не то слово. И как раз познакомился с графиком Зориным. Стал ходить к ним в мастерскую на ул. Льва Толстого, мы ее называли «эстампная». Там и литографские камни, и линолеум, и травилка – все для занятия графикой необходимое. Помаленьку они меня стали натаскивать. И пошло дело.
В 1964-м Щеглов участвует в самой первой выставке «Большая Волга» - впервые как график. Из представленных выставкому пяти линогравюр, посвященных городской тематике, взяли одну, но это уже считалось участием, это был несомненный успех. Верный живописной палитре, он начинает творить цветные линогравюры. Это гораздо сложнее, на каждый цвет потребна отдельная доска. Зато вдруг промахнешься где – можно вырезать кусок линолеума, вставить вклейку, выровнять по плоскости и дорезать. А вот с офортом, где оттиски делаются с печатных металлических форм, хлопотнее: царапнул не так – или начинай сызнова, или творчески мотивируй царапину, превращая ее, скажем, в шрам на портрете. Но и с этим Станислав Щеглов научился мастерски справляться.
Не забывая при том о живописи. И все время находясь в поиске новых изобразительных форм. Так он по заказу Петра Львовича Монастырского изготовил для драмтеатра портрет Горького размером 4,5 на 2,5 метра. Долгое время самарские театралы от души любовались перед спектаклем и в антрактах этим изысканным рукотворным чудом в технике маркетри (инкрустация шпоном, когда всякая пластинка подбирается по цвету; адский труд). Пока однажды культурное начальство не распорядилось «убрать это старье». Совсем убрать не получилось, поскольку мастер при монтаже утопил в стене специальные потайные крепежные болты, чтобы у зрителя была иллюзия отсутствия креплений. Но, ковыряючи, изуродовали произведение изрядно. И кинулись звонить автору с просьбами о срочной реставрации. А тот как раз без движения в параличе лежит. Вот где театр полностью оправдал высокое звание «драматический»…
Творческие заботы не мешали Станисаву Леонидовичу успешно заниматься хозяйственной и общественной деятельностью. За пять лет его директорства в художественно-производственном комбинате предприятие втрое увеличило свои доходы. А значит, и все состоящие в Союзе художники имели постоянную работу и высокие по тем временам заработки. Достигалось это методами порою нестандартными, да ведь цель оправдывает средства.
- Тогда почти у всех учреждений и предприятий был фонд на оформление наглядной агитации, - вспоминает бывший директор, - но на произведения искусства они часто тратиться не хотели. Вот мы и придумали: заказываешь этой самой «ненаглядной», скажем, на тысячу – изволь из этих денег три сотни израсходовать, приобретая живопись. Директору 81-й школы Карлинскому, например, я в качестве такой «трети» предложил заказать хорошему художнику портрет Ленина в рабочем кабинете. Тот на меня пожаловался в горком партии. Вызвали, прихожу на бюро горкома, те сидят: мол, по какому праву навязываешь в школу свою кабы не мазню, когда они того не хотят? Я им объясняю, какой именно «мазни» не желают в школе. Всё. «Ты, Щеглов, иди, а вы, товарищ Карлинский, задержитесь, пожалуйста».
На мой, возможно, дурацкий вопрос, как так вышло, что он шесть лет председательствовал в местном отделении СХ РФ, а звание «заслуженный» получил только сравнительно недавно, Станислав Леонидович ответил сходу и логично: «Да ведь не может руководитель какие-то звания и награды получать, когда у него есть более достойные подчиненные». Ах, милый вы человек, вашими бы устами да все бы так…
Художник ведет меня в святая святых – тот уголок мастерской, где он непосредственно творит свои графические шедевры. Показывает рабочий стол, станок, вытяжной шкаф, прочие принадлежности. Выясняется, что все рабочие материалы – в основном из старых запасов. Не выпускают больше в Подольске доброго однофактурного специального линолеума для линогравюр. Мало осталось подходящего цинка для офортов. Даже с азотной кислотой на их травление («офорт» с французского и переводится как «крепкая вода») и то напряженка. Сетует, что, возможно, и по этой причине молодежь нынче как-то и не рвется к занятиям графикой. Хотя здесь, скорее, дело в трудоемкости процесса, где мастером не станешь, не добившись сотни точек на едином квадратном миллиметре. Приходят, говорит, месяц-другой поработают и бросают.
- Есть несколько работ, которыми я по-настоящему горжусь, - рассказывает Щеглов. – Кирха, синагога (старая, которая на Садовой) и костел. Их я уже столько откатал, что эти доски для меня сделались не цинковыми, а золотыми. После познанской выставки стали приезжать ко мне заказчики из Америки, Испании, Польши, и всякий раз обязательно спрашивают: кирха есть? синагога есть? а костел?
- И еще четыре работы из серии «Волжские берега». Это большие офорты, которые в свое время прошли через зональную выставку. Там вообще-то семь экспонировалось. Вот эти – самые-самые лучшие до сих пор. После травмы я уже так не сделаю. Да и работать приходится в очках с диоптрией +10…
Некоторые из его «золотых досок» поистерлись уже настолько, что, как иконы, подлежат реставрации. Иначе качественных оттисков не выйдет, а халтуры графический мэтр не терпит. Вот и придумал покрывать офортную форму кислотоупорным лаком, а потом иголочкой заново копировать все точки на ней. Тут вам и весь секрет творческого успеха: талант, фантазия плюс сумасшедшее трудолюбие. И еще – доскональное знание изображаемого материала. Родившийся в самом историческом центре Самары, в доме, где теперь музей-усадьба А.Н. Толстого, он сызмала знает здесь каждый наличник, каждый порожек. Потому его работами, посвященными родному городу, хоть учебник истории иллюстрируй – все здесь дотошно реально.
А в Познань он на стыке 1980-90-х годов прокатился славно. Упаковал прицеп своей новенькой «семерочки» - и вперед, до Бреста. С таможни завернули маленько назад, в Минск. Где пришлось экстренным порядком вступать в Союз кооператоров Беларуси. Поскольку художникам с их произведениями границу пересекать было нельзя. А кооператорам, стало быть, запросто. Еще по итогам той выставки Щеглова удивило, что офорты разошлись все, а вот линогравюр не купили ни одной. Не понимают, что ли.
Зато, когда наш позапрошлый губернатор открывал самарские дни в Армении и от графика затребовали туда целую персональную выставку - 18 работ с городской тематикой, самого автора туда не пригласили. Мало того, без согласования с ним наш тогдашний руководитель щедрым жестом доброй воли подарил все привезенное искусство армянскому музею.
- Ты хоть позвони, скажи, может, я бы и снизошел до такого международного уровня, - делится воспоминаниями Щеглов. – Хотя для меня рама-то дороже: оттиск еще сделаю, а раму новую покупать. С горем пополам дозвонился до губернаторского помощника, они там посовещались и спустя какое-то время перечислили по тысяче за работу на счет нашего художественного музея. Но те мне деньги отдать не могут, поскольку самих оригиналов у них в наличии нет. Думали-думали, отнес я в музей несколько других листов, они их оприходовали и со мною рассчитались. Это еще не все. Чуть позже мне опять звонят: губернатор летит на сей раз в Азербайджан, опять мои работы нужны. Фигушки, говорю, утром – деньги, вечером – стулья. Согласились.
Он не меркантилен, скорее, наоборот. Только вот этим «наоборот» не надо напропалую пользоваться. А то раз подрядили мастера выполнить глазурную роспись на плитке для пояса купола нового железнодорожного вокзала. Огромная работа и по фактуре (панорама города от Лысой горы до реки Самарки), и по масштабу (высота 2,5 метра). Художник постарался, сделал эскиз, даже договорился, где плитку обжечь. А потом не то министр поменялся, не то начальник вокзала – короче, накрылся проект. Обидно даже не то, что «безвозмездно, то есть даром», трудился, а что вхолостую. Вот не думают, наверное, граждане начальники всех рангов, что не их радениями, а благодаря усилиям именно таких, как Щеглов, наша Самара для многих людей в России и за ее пределами из географической точки на карте сделалась частью общечеловеческого культурного наследия.
Ох, потянуло меня чего-то на высокие слова. Сам Станислав Леонидович свои жизнь и творчество оценивает куда скромнее. И в будущее глядит с ироническим оптимизмом:
- Дожил до семидесяти семи. Живу. Тружусь. Мы как-то с отцом Олегом из храма на Солнечной уговорились, что будем работать до девяноста. А потом бросим все и, глядишь, по девкам приударим.
Это нормально. Это здорово. Пусть так и будет. Помогай вам Бог, добрые люди!
Александр Владимиров