Кофта — трикотажная, чаще всего мрачно-синяя с белой окантовкой по застёжке и отложному вороту, с мелкими, иногда средними, с двадцатикопеечную монету, прозрачными пуговицами, была у всех. У мамы, у бабушки, у соседки по этажу, у директрисы в школе, у тётеньки-билетерши на новогодней ёлке. Мнимая простота фасона вводила в заблуждение, казалось, что это нечто типа униформы, символ принадлежности к тайной секте, но нет: слишком уж непохожие люди обнаруживались под кофтами, больше того, кофта, не хуже знаменитого тэффиного воротничка, могла самым роковым образом завести её носительницу в непроходимые дебри
Бабушка рассказывала, как они с бледной Нюркой сидели на крыльце избы, где жила сама Нюрка, её родители, дед с бабкой и девять братьев, и Нюрка, теребя и без того растянутый воротник своей кофты, спросила: Шурка, а из-за тебя стрелялись? Нет, удивилась бабушка Нюркиному интересу, кому из-за меня стреляться? И потеребила воротник своей кофты, точно такой же, как Нюркина. А из-за меня вот стрелялись, мечтательно сказала Нюрка, бледная, тощая и страшненькая, и потеребила воротник опять, но куда более заносчиво, чем в прошлый раз.
Смотри ж ты, с завистью подумала бабушка, синеокая красавица с пшеничной, как на картинках художника Билибина, косой, стрелялись из-за неё! Потеряла я покой тогда надолго, рассказывала бабушка, ночей не спала, плакала даже — как же так? Кофты у нас с Нюркой одинаковые, на воскресной барахолке покупали, семечки я лузгаю куда прытче, до самой бани, бывало, доплёвывала, а из-за неё, видите ли, стрелялись, а из-за меня нет! И бабушка, ритуально потеребив воротничок кофты, сделала ход конём, сбежав из семьи с неким Ванькой, личность которого не установлена по сию пору. Сбежала, надо полагать, в чём была, теряя на ходу пуговицы.
Ах, эти пуговицы на тёплой кофте, шедевр портновской эргономичности, тактильная радость для любого криворукого неумехи. Они были такие послушные, так легко проскальзывали в петли и высказывали обратно. Ещё не проснувшись толком под гимн СССР, можно было вслепую застегнуться, пусть и промахнувшись на пару петель, зато без мучительных усилий, без расковыривания упрямой дырки для чересчур крупной пуговицы, как это бывало с противным школьным фартуком. Кто с опозданием на полтора века то и дело ликует по поводу женской победы над корсетами, которые стискивали тело, требуя громадных мышечных и волевых усилий для шнуровки и бешеного стоицизма, чтобы носить эту удавку на себе, тот вряд ли сможет смириться с мыслью, что финал-апофеоз женской победы над китовым усом вовсе не бодипозитивное платье-мешок, и уж тем более не джинсы, до изобретения стретч-эффекта сдавливавшие плоть не намного слабее корсета, а та самая советская-пресоветская трикотажная кофточка на пуговицах. Ни мышечных потуг, ни сопротивления ткани в ответ, мягкость, бесформенность, податливость — вот что такое была эта теплая кофта дурацких тонов.
Фурнитура, правда, порой подводила, нитки изнашивались, пуговицы отлетали и терялись. Та же бабушка, но уже без Нюрки, Ваньки и, увы, без пшеничной косы, сдвигала очки на кончик носа, извлекала из комода жестянку из-под цейлонского чая и выуживала в цветном море пуговиц подходящий калибр. Бабушка пришивала пуговицы обычным способом, четыре дырки, две линии, мама — «птичкой», рисуя ниткой три радиальных лучика. Я тоже так шью, как мама: традиция, авторский, если угодно, стиль. Из семи пуговиц на мужской рубашке, на детской курточке, на чехле для дивана две обязательно пришиты «птичкой», это я, я тайком пометила территорию.
Кажется, все технологические секреты производства таких кофт сводились к двум непреложным пунктам: а) вещь должна вас согреть, б) с застёжкой не должно быть никакой возни. Остальное, как теперь сказали бы, опционально — никакой особой красоты, а тем более шика фасон тёплой кофты не подразумевал. Скорее, наоборот: чем затрапезнее она смотрелась, тем теплее казалась. Не считая скучноватого фасона и любимых советской мануфактурой «немарких» расцветок, у кофты был один-единственный серьёзный недостаток — любое существо женского пола от мала до велика она превращала в строгую вахтёршу. Пожилая женщина в кофте, будь она хоть балерина на пенсии, выглядела предсказуемой, вот сейчас она посмотрит на вас фирменным взглядом, и вы всё поймёте про своё мини-платье размером с носовой платок. Все хотят быть разными, потому, должно быть, и не выжила эта одёжка в аутентичном виде, превратившись в три тысячи вариаций на тему, от кардиганов крупной ручной вязки с мудрёными узорами до легкомысленных «кохточек» тонкого трикотажа, точь в точь как у самых лёгких, самых надломленных, самых вечно одиноких героинь самого французского кино.
Я часто думаю, откуда у меня такая сильная страсть к этим тонким киношным кофточкам с вечно расстёгнутой верхней пуговкой, а лучше двумя, что они мне так напоминают, нежно и немного мучительно? Не знаю. Может быть, они, эти легкомысленные вещицы, вечные и удобные вне моды и времени, вышли — нет, не из тёплой кофты моего детства, а из маминой «птички», той самой, которой всегда были пришиты две пуговицы из семи, на моей тёплой синей кофте, на рубашках отца и брата, всегда.
