Один раз я целую ночь провела между двух стульев. Это было зимой, в холодной московской коммуналке на Зубовском бульваре
Я с большой опаской всегда пишу про любые свои московские похождения, потому что хорошо знаю повадки лощёных столичных снобов. Лощёные столичные снобы не дремлют, чуть зазеваешься — хвать тебя за рукав и давай уличать: какие такие холодные коммуналки на Зубовском бульваре, откуда им там взяться? И как это можно провести целую ночь между двух стульев, обычно человек и минуты в таком положении не высидит, оттого и образовалась такая тонкая и многозначительная идиома, а тут, значит, целая ночь, ишь!.. Нельзя провести ночь между двух стульев!
А вот и можно. Эта ночь состоялась, потому что мне было шесть лет, и я была маленький стоик, который никогда не ныл. Собственно говоря, моя способность никогда не ныть была главной и единственной причиной, по которой меня ставили в пример другим девочкам — все до одной девочки из моего детства имели свойство постоянно гундеть «Ну, ма-а-ам!» или, наоборот, «Ну, па-а-ап!». Им вечно чего-то хотелось, этим девочкам, то гулять, то конфету, то «пойдём вон туда, нет, лучше вон туда», то «почитай мне книжку», то «купи, мам, ну купи мне такое!» — не представляю, как этих маленьких зануд терпели их несчастные родители.
То ли дело я. Мне вообще ничего не надо было от родителей, кроме как время от времени, оторвавшись на две минуты от книжки, подойти к маме или к отцу, ткнуться носом в живот, локоть, шею, куда доставала согласно возрасту и росту, и сонно пробурчать контрольный вопрос: «Ты меня любишь?» «Ну, а ты как думаешь», — сердилась мама, а папа рассеянно отвечал: «Люблю, конечно». Всё, можно было вернуться в келью, жить дальше со своими книжками до следующего приступа сомнений: как там они, где они, мама с папой, что притихли? Любят ли меня по-прежнему? Не забыли, как я выгляжу? Сбегаю на кухню, спрошу, я только на минуточку, книжки, побудьте тут, щасвирнусь... Таким я была идеальным ребёнком, да-да, и не пытайтесь утверждать, что вы были лучше — мои родители, будь они живы, нашли бы, чем положить вас на обе лопатки.
В коммуналку на Зубовском бульваре мы приехали вдвоём с мамой, ровно на три дня. Этих трех дней должно было хватить, чтобы мама успела выстоять в ГУМе очередь за модными сапогами, а потом ещё погулять в них немножко по Москве. Не помню ту очередь, меня по возможности старались не таскать по этим неизбежны адовым кругам, а вернее спиралям развитого социализма, когда любой мало-мальски красивый, съедобный, интересный или попросту остро необходимый предмет приобретал сакральный смысл в силу своей изуверской труднодоступности. Не помню очередь, но зато прекрасно помню сапоги — и они были поистине грандиозны.
Белые, с низким квадратным каблуком и мягким голенищем, смешно пластавшимся по полу, когда сапоги стояли на полу, и идеально, как вторая кожа, повторявшим форму икры, когда мама их надевала. Страшно, неподобающе, возмутительно непрактичные, «маркие», как тогда говорили про всё, что не чёрное и не коричневое, и настолько красивые, что глядя на них, почему-то немножко хотелось плакать.Тогда я, конечно, ещё не понимала совершенно естественную природу этого желания и не понимала, что красивые сапоги вполне могут по силе эстетического воздействия оказаться равными взгляду на фрагмент лепнины в Сикстинской капелле — и это не стыдно.
Много лет спустя я увидела точно такие же на фотографии юных сестричек Дорлеак, Катрин и Франсуазы, а ещё позже узнала, что такие сапоги называются «гоу-гоу» — по названию одноимённого танца. На более или менее целомудренных сайтах, посвящённых разным видам танца, они называются «Сапоги для танцев». В СССР никакого «гоу-гоу» не было, поэтому шокирующая обувка скромно называлась «сапоги-чулки».
Чулки так чулки, неважно. Важно вовремя осознать роль идеальной обуви в твоей женской жизни. Глядя сквозь спины ахающих соседок по коммуналке на счастливую маму в этих её белых сапогах-чулках, я испытала в свои шесть лет подобие божественного озарения. Это как долго-долго решать сложное уравнение, в какой-то момент даже пытаясь подогнать его под ответ, и вдруг раз! — все складывается само, будто вы неосознанно повернули годами чахнущий цветок ровно на столько градусов к источнику света, сколько требовалось, чтобы он ожил и затрепетал.
У меня тоже будут такие сапоги, подумала я. Потом, когда вырасту. А сейчас я пойду спать.
И я пошла. Коммунальная жизнь, если хотите знать, подразумевает, помимо большого психического здоровья и больших дипломатических способностей, ещё и наличие большой дизайнерской смекалки — это нужно не столько ради сохранения минимальной маневренности в крайне ограниченном периметре, сколько для того, чтобы никто никого не убил или хотя бы не покусал. Нас в той маленькой комнате на Зубовском бульваре было шестеро — четверо взрослых и двое детей. Кровать была одна, и ещё одна раскладушка. Нам с двоюродным братом соорудили колченогое ложе из той самой раскладушки и пяти стульев,временно конфискованных у всех пяти соседей. С точки зрения инженерии, это была весьма остроумная конструкция, являвшая собой нечто среднее между гамаком, виселицей и полевым госпиталем. Мой толстый и маленький трёхлетний брат уснул почти мгновенно, я тоже, но сквозь сон я чувствовала, как подмостки под виселицей, где я прикорнула на эту ночь, то ли пошатываются под моей тяжестью, то ли гудят от ветра. Не помню, что там такое учудили той ночью взрослые, только на следующее утро я проснулась буквально между двумя стульями — остальные из-под спящей меня кто-то уволок. Тащили довольно деликатно, «чтобы не разбудить», как виновато пояснила мама, которой, конечно же, было не по себе от зрелища её идеального ребёнка, спящего меж двух стульев.
Много лет спустя после той московской ночи, за два или три месяца до выпускного бала, я в неистовом отчаянии, смешанном с предвкушением взрослой жизни, сказала своей лучшей подруге, с которой мы обе через силу тянули лямку последнего года учёбы: «Кончу школу — и стану красивой!» «У тебя получилось», — услышала я от неё через полгода, когда мы обе, онемев от собственной взрослости, женственности и красоты, смотрели в зеркало бабушкиного трюмо на мои новые-новые белые-белые сапожки, купленные у фарцовщика на всю первую зарплату. Внутри на ярлычке с фабричной маркировкой.красовалось короткое, как выстрел в ковбойском фильме: «Go-Go Boots». Ради этого определённо стоило однажды в далёком детстве провести целую ночь между двух стульев.
