Это может вас отчаянно бесить или слегка раздражать («На каком, собственно, основании? Где сертификат, диплом, лицензия? Пруф или не было!»), но если вашему особому ребёнку стукнуло уже двадцать лет – да, они тоже растут, а многие когда-то, помнится мне, удивлялись, что они едят, смеются, имеют разнообразные желания и у них портится настроение от больного зуба, то есть у них всё, как у людей, – так вот, когда ваш особый ребёнок уже не ребёнок, в один прекрасный день вы открываете в себе дар ясновидения.

Нет, у вас-то с головой всё в порядке, вопреки острому желанию ваших гуманных знакомых записать и вас в ментальные инвалиды. «Да все родители ТАКИХ детей слегка того», – распространённая точка зрения, не лишённая права на существование, но ровно в той же степени, в какой родители детей-фигуристов – сами слегка фигуристы, родители детей-отличников – сами отличники, а родители избалованных детей – балбесы. Просто после того, как у вас наконец-то отвалятся наполовину сточенные и обломанные о хамство окружающего мира зубы и когти, которыми вы на протяжении всей жизни обороняетесь сами и защищаете ребёнка, вам полагается компенсация в виде особой проницательности. Люди более практичные, чем я, саркастически хмыкнут на этом месте, тем самым намекнув, что хорошо бы монетизировать эту неуловимую субстанцию в увесистое ежемесячное пособие, но я не такая, нет. Мне нравится моё новое умение видеть людей насквозь.

– Что? – ласково поворачивается к нам пожилая женщина у газетного киоска, где мы с дочкой рассматриваем китайские игрушки на витрине. – Гуляем?

– Гуляем, – вежливо отвечаю я, молниеносно сканируя собеседницу. «Сейчас спросит: «Она у вас по губам читает?» – думаю я и, о чудо, женщина озабоченно интересуется:

– Она у вас по губам читает?

– Нет, она слышит и понимает, – говорю я, предчувствуя, что следующим вопросом будет не вопрос, а расстроенные причитания.

– Такая красивая девочка, – огорчённо качает головой женщина, – такие реснички, такие волосы. Какая жалость.

И чем ты, собственно, недовольна, спрашиваю я себя, торопливо улепётывающую от этой доброй женщины. Пинка не дали, в морду не плюнули, проституткой не обозвали, ребёнка не обидели. И тут же отвечаю сама себе: собой, исключительно собой, – как и всегда. Надо было удовлетворить базовую потребность человека в живом общении: уж я-то, мама аутичной девочки, хорошо знаю, как всем этим людям на улицах не хватает общения, если каждый десятый прохожий считает своим долгом ни с того ни с сего заговорить со мной, совершенно посторонней и, как мне кажется, не слишком приветливой особой. Моя персональная и многолетняя статистика вообще-то уверенно говорит о каждом пятом, но я не хочу никого шокировать, поэтому смягчаю краски: пусть будет каждый десятый, так проще осмыслить масштабы происходящего с нами на улицах изо дня в день.

– Руку убери, – грозно говорит мой знойный земляк, бакинец Самвел, протягивая дочери абрикос, который я поспешно перехватываю: Сашка не умеет самостоятельно справляться с такими крупными косточками, из-за чего мы с ней дважды побывали в реанимации и больше туда не хотим даже ради того, чтобы добрый человек типа Самвела мог удовлетворить свои гуманитарные потребности.

– Сейчас уберу, Самвел, – отвечаю я с улыбкой номер 184-бис. Это особо сладкая улыбка, не всякий её удостоится. Я способна изобразить её в крайне редких случаях, и сейчас как раз такой, потому что на самом деле мне бы очень хотелось запустить ему в глаз этим абрикосом (разумеется, несъедобным, ведь ещё не сезон и все абрикосы сейчас сделаны из рыжей пластмассы). – Только косточку выну, можно? Саша сама не сумеет.

– Можно, можно, – чёрные глаза Самвела мгновенно увлажняются, и я читаю его мысли: «Как я мог подумать, что такая мать – враг своему ребёнку!»

Ты – нет, ты не мог, Самвел, я знаю, ты не такой, но всегда найдутся те, кто сможет. Сейчас сам убедишься.

Из-за моего плеча голос подаёт некий гражданин, наделённый неприятным фальцетом вместо нормального мужского голоса, и я легко додумываю не только его внешность (мятая рубашка не первой свежести, мешковатые брюки, маленькие недобрые глаза и нос, о котором где-то у Лескова, кажется, сказано: «Кузьма-двоерылко»), но и образ жизни (донельзя захламлённая квартирка со старушкой-мамой и тоскливые вечера с квази-брутальными комментариями на порносайтах):

– Немытый же! Немытый! К нам на таких абрикосах всякую заразу везут!

– Дизентерию подхватите, – вторит девушка с внешностью пионервожатой 70- годов: белая кофточка, державный бюст (которому я тихонько завидую, конечно, но не так, чтобы очень), синяя юбка-карандаш, неудачно подчёркивающая живот и отсутствие талии.

«Пусть кто-нибудь из них скажет «Эх, мамаша!» – и мы уйдём со спокойной душой», – мечтаю я, и мечта моя немедленно сбывается:

– Эх, мамаша! – укоризненным дуэтом произносят «Кузьма-двоерылко» и «пионервожатая». Сашка в это время уже доедает немытый и невкусный абрикос, мы с Самвелом счастливы: он – потому что доставил ребёнку радость, я – потому что успела изъять косточку.

А мы идём на почту. Там тоже люди, и много.

– Ма-а-ам! – громко шепчет на всё почтовое отделение маленькая девочка в пёстрых колготках из «Кальцедонии», не сводя глаз с моей дочки. – Ма-а-ам! Смотри-и-и!

Мама смотрит и молчит. А я смотрю на маму и тоже молчу. Девочка продолжает теребить маму, а мама продолжает смотреть на мою дочку – и молчать. Я знаю этих мам, такие всегда молчат. Бывают те, что улыбаются и говорят: «Тсс! Подойди к девочке, скажи, как тебя зовут». Бывают другие – они шипят на своих детей змеиным шипом, заливаясь при этом краской стыда и растерянности, потому что им никто никогда не говорил, что делать в таких случаях, да и откуда им было узнать про такие случаи, если в их жизненный опыт не втискиваются никакие отклонения от нормы. Есть ещё десять или двадцать разновидностей мам, и среди них – вот такие, которые всегда молчат. Я не знаю, что про них думать, тут моя отлаженная система ясновидения сбоит, я не вижу их насквозь, и вообще никак не вижу, потому что – господи, ну потому что я бы на их месте собрала в кучу всё, что у меня есть, даже если этого совсем немного: прочитанные книжки, смешные и грустные истории, бабушкины сказки, сделала бы над собой небольшое усилие и что-нибудь придумала, честное слово. Я не знаю, что, но я бы не стояла в позе Лотовой жены, когда меня дёргает за джинсы крошечный ребёнок, впервые увидевший очень странного человека. Да, я слышала про интровертов, социопатов, мизантропов и прочие модные разновидности людей, которым мучительно трудно вступать в контакт с посторонними, но этот контакт, честное слово, не нужен посторонней мне – он нужен ребёнку того интроверта, который стоит и тупо молчит уже целых две минуты.

И тогда я зачем-то берусь ей помогать, этой маме.

– Скажи, пожалуйста, моей дочке, как тебя зовут? – спрашиваю я девочку в пёстрых колготках, и тут мама подаёт голос, резкий и встревоженный, как у птицы на токовище:

– Настя! Не смей!

Я не сдаюсь – бывает, бывает, что и мной овладевают мессианские настроения, я вдруг бросаюсь на амбразуру спасения этого мира от глупости и злости, словно до меня не случалось этих скорбных попыток, ведущих к неизменным поражениям. Ну, а что в этом такого, всем же хочется однажды победить дракона.

– А мою дочку зовут Саша, – журчу я, – очень приятно, Настя.

Настя, в чью жизнь я беспардонно внесла то состояние, которое теперь принято иронически называть когнитивным диссонансом, окончательно теряется, да и кто бы на её месте не растерялся, когда мама вопит «Не смей!», а запрещённые к общению люди с виду не кусаются и даже совсем наоборот, им «очень приятно». Настю становится жалко. Заодно становится жалко всех присутствующих – на почте всегда есть зрители, они с интересом наблюдают за ходом развития событий, чтобы потом было что рассказать в фейсбуке и просто бабулькам на лавке у подъезда.

Что ж, мне тоже всегда есть, что рассказать в фейсбуке, и я знаю, что ты, Уважаемый Читатель, совсем не такой, как все эти люди, которых я научилась видеть насквозь благодаря своему крайне оригинальному жизненному опыту (не стану называть его грустным, Уважаемый Читатель, не дождёшься на этот раз – я уже когда-то так сделала и ты разрыдался от сочувствия, а я терпеть не могу, когда читатели плачут).

Ты не такой, Уважаемый Читатель, но на всякий случай учти, что и тебя я тоже теперь вижу насквозь. Как сказал бы на моём месте Чарли Чаплин, «я слишком много времени провёл в этом цирке».