Художника, говорят, всякий может обидеть, но это неправда. Не всякий.

Настоящий художник, чтоб вы знали, существо толстокожее и оттого почти бесчувственное, такого невозможно обидеть пустяшной критикой и обывательским презрением, а если бы такое было возможно, то не получили бы мы ни «Блудного сына», ни даже невидимку Бэнкси. Вместо этого мы бы кругом имели сплошной чёрный квадрат как великий символ Обиды Художника, уходящий в бесконечность, поскольку процесс обиды требует невероятных душевных усилий и получасом сдавленных рыданий в одинокой келье тут не отстреляешься.

Между тем все мы помним старика Фрейда, который завещал нам носиться со своими обидами, как и с прочими досадными состояниями, чтобы иметь надёжное топливо для творчества, и многие попали в эту фрейдову ловушку, перепортив отношения со всей живой природой и людьми, лишь бы как следует пострадать.

Не таков был художник С., совсем не таков. В бредни старого австрияка он никогда особо не верил, обижаться не любил, возможность творчества считал божьим даром, а вовсе не наградой за вымороченные «муки». Штатных обиженных не уважал и в глубине души считал для них противопоказанным всякое художество: нечего, говорил художник С., заполонять мир искусства угрюмыми болванами. Таков был художник С., а ещё он не верил в предсказани, и трудно было бы ему возражать, если бы однажды он самолично не убедился, что на процент мистического в жизни отдельно взятого человека влияют не только внешние факторы, такие как вовремя отправленная эсэмэска или букет одуванчиков на именины, но и стечение обстоятельств.

Жертвой одного такого стечения он и сам стал относительно недавно, когда, поехав в лес вместе со своими старинными подружками, одна из которых была филологом, а другая – художником, как и сам С., вдруг оказался в сумрачном лесу. При нём, при художнике С., был только скромных размеров рюкзак, а в нём – всё самое необходимое, без чего не может жить в лесу ни один художник, даже самый талантливый: шесть бутербродов с сыром, бутылка воды и нож-серрейтор с устрашающими зазубринками и штопором.

Старинные подружки художника С. выглядели весьма экстравагантно, поскольку они обе уже перешагнули тот критический рубеж, когда необходимость нравиться всем без исключения не столь актуальна. Да, совсем забыла сказать, что одна из подружек (филолог) всегда носила в кармане амулет в форме кривого каменного креста наподобие тех, что стоят на армянских могилах. Объяснить, зачем она таскает за собой этот старый хлам, она ни разу не смогла, и вместо объяснений старалась таинственно улыбаться, отчего выглядела глупо и отталкивающе.

Филологи, надобно заметить, и так-то народ малопривлекательный в силу своей придирчивости к грамматическим ошибкам, а тут ещё и какой-то чёртов амулет. Художница же, другая подружка С., ничего такого с собой не носила, но зато обладала способностью предсказывать судьбу, причём делала она это в самый неподходящий момент, когда даже самые очевидные обстоятельства и без того не предвещали ничего хорошего. Вот и в этот раз, глядя на запыхавшегося от крутого подъёма в гору, покрытую лесом, художника С., его подружка-художница загадочно произнесла: «Чую, мил человек, скоро тебе несдобровать – будешь ты ходить по одному и тому же кругу сто лет и ещё сто дней, и люди рядом с тобой будут называться всегда одинаково».

Художник С., который ехал на природу, чтобы как все нормальные люди в свой единственный выходной день поесть шашлыки на пленэре, а вовсе не затем, чтобы ему предрекали участь Вечного Жида, только хмыкнул: на большее его пересохшая после крутого восхождения гортань была неспособна, а ведь предстоял ещё не менее крутой спуск к святому источнику, куда всякий русский художник считал своим прямым долгом попасть. Цепляясь за царапучие сучки, художник С. проклинал злую судьбу и удивлялся резвости своих подружек: что художница, что филолог, обе они скакали вприпрыжку по опасным уступам, словно горные козы.

Наконец путники достигли святого источника и прочитали надпись, высеченную на камне над игривой струйкой чистой воды: «Дорогие православные друзья! Просим вас не нарушать тишину, не курить, не распивать алкогольные напитки и не мусорить. Если вы хотите здоровья себе и вашим близким, соблюдайте эти правила. Администрация».

Сама мысль о том, что у святого источника, словно у провинциального дворца культуры, может быть администрация, привела художника С. едва ли не в большее уныние, чем весь многотрудный путь, который остался у него за плечами. Пока он сладко предавался этому унынию, его подружка-филолог мысленно провела аналогию между прочитанным предупреждением и цитатой из Конан Дойла: «Если рассудок и жизнь дороги вам, умоляю, держитесь подальше от торфяных болот».

«Жаль, поистине жаль, что не всюду можно приписать спасительное слово «Администрация», – размышляла подружка-филолог, и тут у источника появились две прелестные юные девицы в хипстерских кроссовках с лампочками, вмонтированными в рифлёную подошву, и пёстрыми рюкзаками.

Художник С. моментально оживился. Испив святой водички из цинкового ковшика, он принялся расспрашивать прелестных девиц о том, о сём. Выяснилось, что обе они путешествуют аж от самой Москвы, к источнику спустились пешком, а назад намереваются плыть по Волге. Художница и филолог, подружки С., стояли всё это время чуть поодаль и с оттенком молчаливой ревности прислушивались к плавному течению беседы.

«А чем вы, девочки, занимаетесь?» – учтиво поинтересовался С., выяснив все девичьи планы. «Я филолог», – кротко ответила та, что была чуть повыше и построже. «А я художник!» – звонко отозвалась вторая, пониже и полохматее.

И тут в груди у художника С. что-то ёкнуло. Он почувствовал на себе утомлённые взгляды своих старых подружек и подумал, что нет в этих взглядах никакой доброты, а есть нехорошая прозорливость. Обернувшись и оценив обстановку, С. понял, что вот оно, начавшее сбываться прямо сейчас пророчество художницы про те самые сто лет и сто дней, которые ему предстоит бродить по свету. И не просто бродить, а в обществе постоянно меняющихся художницы и филолога, которые будут разбавлять собой однообразие спиралевидного маршрута.

Ощутив острый прилив благодарности, художник С. напялил шляпу (ах, да, я забыла сказать, что он носил шляпу – как Репин) и довольно резво поднялся в гору, чтобы сесть там в тени, раскинуть мольберт и написать своё новое полотно, смысл которого в следующем: «Художника никто не может обидеть, если рядом с ним всегда есть другой художник и филолог впридачу».

Мораль же этой истории так глубока, что подытожить её не представляется возможным.