Людей со вкусом видно всегда, как и людей без вкуса – особенно на фоне отелей, особенно на фоне тех, которые когда-то считались дорогими.

Много лет назад я была на открытии отеля «Ренессанс» и даже наступила там на ногу самому главному из «мариоттов», который тогда посетил презентацию. Звали его не то Шульц, не то Штольц, но в любом случае – он тогда мило улыбнулся в ответ на моё вымученное «искьюзми» и широким жестом предложил полюбоваться интерьерами. Я и полюбовалась, и не только ими.

Красиво тогда было в «Ренессансе», красиво и изысканно. Помню, как мне понравился портье, наряженный под тимротова Теодора из «Четырёх комнат» (ах, да знаю, знаю, конечно же, кто под кого на самом-то деле был наряжен, но мне приятнее думать, что Теодор был первопроходцем). Помню, как забавно ошарашивал диссонас между попугайски расфуфыренным самарским бомондом и европейским шиком новой гостиницы – словно мне на пальцах объяснили нехитрую суть выражения «Дунька в Европе».

Не знаю, сколько таких самарских бомондов упало в бездну светских мероприятий с той поры, сколько брютов было испито, сколько дорогих ювелирных салонов прорекламировано, сколько навороченных автомобилей продано с молотка, а вездесущая Дунька, она же – пиар-менеджер модного банка, она же – консультант по вопросам моды, стиля и смысла жизни, она же – вечная получалица третьего высшего образования (психо- или социология) для статуса в соцсетях – жива и триумфально шествует по Самаре. Во лбу у Дуньки горит звезда с надписью «Икона стиля» и если и была где-то в нашем городе Европа, то Дунькиным усердием вся вышла: нет больше Европы. Есть деревня, которая никогда не уедет из девушки.

Я бы спокойно читала себе набоковские «Лекции по зарубежной литературе», предусмотрительно прихваченные на церемонию вручения журналистских премий в упомянутом отеле, и даже нисколько не озадачивалась бы длиннотами губернаторского соло – подумаешь, бином Ньютона, а то никто не знал, что Меркушкин всегда соловьём разливается, не зная меры, – если бы мои коллеги не взялись бить челом в ответ. И низкий-то вам поклон, Николай Иваныч, и спасибо вам, что вы такой прекрасный, и как мы только без вас жили, – я аж на стуле подпрыгнула, когда до моего укромного уголка донеслись эти благодарные речи, словно вырезанные из книжек Салтыкова-Щедрина.

А у меня, надо сказать, в тот вечер была температура на фоне недолеченного гриппа. И я подумала, что было бы очень славно выйти сейчас на сцену, чмокнуть в макушку сразу и губернатора, и каждого из его почитателей, а пока они будут выходить из оцепенения, сказать в микрофон с вальяжной интонацией писателя Набокова: «По прогнозу обеих сестёр Бертрам, ноябрь был «недобрым месяцем»: в ноябре ожидалось возвращение папеньки». Сэр Томас намеревался приплыть на сентябрьском пакетботе...» – ну, и так далее, затянуть литературоведческий спич минут на сорок пять, чтобы разрядить обстановку.

И я было уже совсем подобралась, даже украдкой напудрила нос, глядя во фронтальную камеру телефона, и готова была к тигриному прыжку на сцену, как вдруг Меркушкин и говорит: ой, чуть не забыл, мне же надо на важную встречу. Вы, говорит, тут дальше давайте без меня. И я чуть было не потянулась за ним, чтобы ухватить за край пиджака и закричать: постойте, Николай Иваныч, вот вы сейчас уйдете, да? уйдете? а кого же без вас будут благодарить награжданты? кому они будут петь осанну? Пушкину? не уходите, Николай Иваныч, побудьте с нами ещё часок-другой! – так хотела я закричать, но что-то меня удержало. «Может быть, трое детей? – строго спросил меня Чиж, поющий в моем наушнике. – А может быть, директор школы?»

После ушествия Меркушкина, вслед за которым преданно унёсся гигантскими скачками мой старинный приятель Илья Чернышев – не могу отказать себе в удовольствии и лишний раз вспомнить, как мы с ним традиционно курили по средам в редакции газеты «Репортёр» в её лучшие времена – дело пошло веселее, и наконец-то прекрасный ведущий Антон Самохвалов, который до этого вынужден был стоять в позе проглотившего аршин жениха с красным бантиком под горлом, начал шутить живые человеческие шутки и вечер почти что обрёл человеческое лицо.

А потом я пришла домой, выпила чай и приткнула своё Золотое перо, которое весит целый центнер, в безопасное место, чтобы ни кошки, ни дочка не убились этим удивительным предметом. Температура у меня поднялась ещё выше, и я думала о сестрах Бертрам и том, что победившая Европу Дунька – это куда печальнее даже, чем многословие Меркушкина.

Екатерина Спиваковская
Фото: vkonline.ru