Мозги – а с ними и пальцы, машинально каждую секунду на что-то жмущие, куда-то бездумно тыкающие, по чему-то стучащие – безнадёжно испорчены интернетом: не могу вспомнить, как мы все узнали, что надо идти на площадь Славы. Кто нам сказал, по какой цепочке передавали, кто кому звонил, на каких столбах висели листовки? Не помню.

Отвыкла, расслабилась, привыкла получать удовольствие, ничего лишнего не запоминая: зачем? Умная маленькая машинка с красивым монитором всё сделает за тебя, а ты пока что знай себе варись в чужих впечатлениях о том, что проехалось лично по тебе.

Что-то я всё же помню, как выяснилось, лучше других. Помню, как 19 августа рано-рано утром нам позвонила мамина подруга и сказала, что в стране переворот. А заспанная мама сказала, что та сошла с ума и положила трубку. И про переворот мы поняли, только включив телевизор: да, то самое «Лебединое озеро», будь оно неладно.

Да, я всё о том же, об августовском путче 91-го. Уже неактуально, знаю, тема протухла, пока я думала – писать или не писать. Отговорили неделю назад, вспомнили, взгрустнули, сухо констатировали смерть демократии. Закрыли, выражаясь по-модному, гештальт.

У меня с этим всегда были проблемы – иные гештальты до сих пор нараспашку, заходи, народ, бери, кто что хочет, а те, что когда-то были решительно заперты на три засова, распахиваются при малейшем сквозняке и ходят туда-сюда на ветру, как скрипучая калитка. Эти мои хронически открытые гештальты приносят много пользы обществу, одержимому жаждой всё расставлять по полочкам.

Если бы таких, как я, не было, нас бы придумали на радость бесчисленному разнообразию самонадеянных фейсбучных болванов: вот, сказали бы, смотри, болван, радуйся, какая бывает удивительная приблуда – берёшь её голыми руками и учишь. Она пищит, вырывается, говорит – сама знаю, отпусти! – а ты не отпускаешь и всё учишь, учишь, учишь, пока у неё от твоей науки лапки окончательно не повиснут.

Можешь учить её чему угодно, например, её же собственной жизни, которую она – совершенно непонятно, кстати, каким образом, – прожила без такого учителя-мудреца, как ты.

Расскажи ей про август 91-го, например, фейсбучный гуру.

Скажи, усмехаясь, что Янаев с этим стаканом, из которого выплёскивалась вода, потому что у него сильно тряслись руки, просто ходуном ходили – это было смешно, и вообще, глядя на это снулое ГКЧП в телевизоре, никому и в голову не пришло ждать плохих новостей.

Расскажи, что за Горбачёва, запертого под стражей в Форосе, никто не беспокоился: большой мальчик, сам разберётся.

Непременно уточни, что в эти дни вообще ничего «такого» не происходило, кроме тихого передела власти между Титовым и Тарховым.

Словом, открой этой наивной дурочке глаза на истинное положение дел, подкорректируй её мировосприятие заодно с мировоззрением.

Я должна сказать, что если мне чего-то и хотелось бы в себе сохранить, то именно это состояние «наивной дурочки», которой я, впрочем, тогда не была. Просто к утру 19-го августа 1991 года я уже несколько лет прожила без пионерии, фанаберии, комсомолии и прочей мишуры, работала в абсолютно свободной газете, где мне разрешали писать всё, что я только захочу, прочитала Надежду Мандельштам, Лидию Гинзбург, Варлама Шаламова, «Один день Ивана Денисовича», прочитала всё, до чего дотянулись руки.

Книгу Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» я к тому времени перечитала трижды – тогда ещё были душевные силы помногу такое перечитывать и реветь ночами в подушку, словно выплакивая из себя чужую боль. Сейчас я этого уже не умею – одного раза достаточно, чтобы надолго утратить покой без этого допинга многократного перечитывания, а тогда могла и хотела бесконечно читать и плакать над прочитанным.

Я уже видела живьём и слушала БГ, уже любила соловьёвскую «Ассу» с той зимней Ялтой, в которой мне никогда не побывать, уже знала наизусть германовского «Лапшина». У меня был киноклуб «Ракурс», а в «Ракурсе» – целая толпа таких же «наивных дураков», как я сама.

У меня, вы будете смеяться, был телевизор, а в нём были Миткова, Сорокина, Флярковский, Киселёв (даже два! представьте себе, тогда ещё оба Киселёва были нормальными), я жила от пятницы до пятницы, чтобы не пропустить «Взгляд». У меня были мои личные любимые академики – Лихачёв и Сахаров, не чета Наталье Бехтеревой с её попсовыми «лабиринтами мозга». Я уже видела, как Сахарова сгоняли с трибуны такие, как этот самый Янаев с его жёваным лицом и дрожащими руками – какое такое мне после этого ГКЧП?

Чтобы было понятно тем, кто живёт в другом измерении: представьте себе, что вы пришли в ваш любимый навороченный ресторан полакомиться ягнятиной по-флорентийски, а вам подсовывают вчерашний чизбургер и говорят, что так теперь будет всегда. Переведите ваш гастрономический шок в метафизическую плоскость. Прислушайтесь к своим ощущениям. Согласитесь, что это, может быть, и не страшно, но чрезвычайно унизительно.

Приходится пользоваться подобными вульгарными метафорами, потому что произносить в 2016 году, находясь посреди России, такие выспренние слова, как «воздух свободы», чревато опасностью быть насмерть затролленной умными циниками, которых в любые времена пруд пруди – я и сама такой бываю в порядке неизбежной самообороны, когда на меня кто-нибудь наскакивает в соцсетях.

Между тем это был именно он – воздух свободы. В принципе, сейчас уже привычная субстанция, имеющая множество вкусовых нюансов, тогда она существовала в единственном беспримесном варианте – как глобальная гуманистическая антитеза любой диктатуре.

В чистом виде, без оговорок и поясняющих ссылок.

И вот по этой причине – потому что мы тогда уже знали, каков он на вкус, этот воздух, вовсе не было тихо в эти дни.

От нас тогда что-то зависело, оказывается.

Поэтому когда случился путч, мы пошли на площадь к самарскому Белому дому, и нас было очень много – не так много, как на митингах на площади Куйбышева в самом начале перестройки, но куда больше, чем на тех чахлых сборищах, которые теперь временами силится организовать самарская оппозиция.

Я совсем ничего не боялась – даже когда к нам с подружкой на площади Славы подошёл плотный серый дядечка с серым лицом и уголком серого рта сказал: «Уходите, девчонки, тут опасно». Мы поулыбались серому дядечке и никуда не ушли.

И знаете, что? Мой папа был коммунистом, а мама – беспартийная. Я пошла на митинг против ГКЧП, а мой безыдейный брат пошёл в этот же день на свидание – я до сих пор помню, как мы с ним перемигнулись, когда я шла на трамвайную остановку, а он стоял на обочине с букетом гладиолусов и ловил машину. Вид у него был дурацкий, как мне тогда показалось, ну а ему, должно быть, то же самое подумалось про меня. Мы все были очень разные, у нас хватало ссор и разногласий, мы вообще без конца страдали какими-то мелкими и ничтожными тёрками, как самая обыкновенная семья. Но когда всё закончилось и мы узнали, что в Москве погибли трое совсем молодых ребят – Усов, Комарь и Кричевский, мы все плакали.

Точно так же мы плакали, только уже от радости, когда смотрели «Вести» и видели, как Горбачёв спускается по трапу самолёта после освобождения из Фороса, а Раиса Максимовна ведёт их внучку, закутанную то ли в пальто, слишком большое, не по размеру девочке, то ли в плед, – вся моя семья плакала настоящими слезами. Никогда впоследствии я не испытывала такой острой связи со своей страной, ни разу.

Потом всё тысячу раз изменилось, но это совсем другая история, в которой я была замешана лишь по касательной – меня отодвинули от неё точно так же, как и всех остальных, и гражданкой России я теперь числюсь исключительно благодаря наличию российского паспорта.

А потом ещё в телевизоре мелькнул Рафик Нишаныч Нишанов, такой пушистый зайка, который разочарованно сказал: «Путч оказался мифью». Мифью. Не такая уж он была и мифь, этот путч, вот что я вам скажу, если у моих ровесников до сих пор перехватывает дыхание, когда мы слышим адажио из «Лебединого озера».

Екатерина Спиваковская