Я родом из Баку, а это значит, что в детстве, когда при мне кто-нибудь из взрослых шутил про «древнейшие профессии», я сразу думала о сапожниках. Самую древнюю бакинскую профессию, по моему детскому убеждению, представляли как раз они. И вид у них был подобающий – древний-древний, как у старого камня или дерева, или морской пены.

Возвращаясь после летних каникул в Куйбышев от бакинских бабушек-дедушек, я смотрела в иллюминатор ТУ-154 и мрачно думала: «Опять в эту деревню». В надежде на то, что руки у самарцев в третьем поколении всё ещё слишком коротки, чтобы физически убивать любого, кто без должного восторга отзывается о местных шедеврах деревянного зодчества, скажу, что в 70-е путь к Губернскому (он же Крытый) рынку выглядел разве что немногим лучше, чем путь к университетскому корпусу на Потапова: если в первом случае вы имели возможность любоваться этим самым зодчеством (тогда ещё в более-менее ликвидном виде), шествуя по городскому тротуару, то во втором шансов не провалиться по весне в грязь по уши у вас просто не было. В этом была принципиальная разница между центром города и не центром, в остальном же Куйбышев был для меня деревней: про «вторую столицу» я в детстве ничего не знала, про самарские модерн – тем более, оценить прелесть таких мест, как магазин «Диета», где даже в застойные годы продавали клюкву и мясо, я не могла, а легендарная Безымянка для меня в те годы была проклятой местностью, где находилась музыкальная школа, в которой вредные училки заставляли меня изучать сольфеджио, и добро бы под этим обманчиво красивым названием скрывалось что-то столь же изысканное, а не кастрированная алгебра!

Не любила я, в общем, Куйбышев, нет, не любила.

Единственное, что мне тут нравилось, – это сапожники. Вероятно, потому что они были и в Баку, где признаков тайного и явного капитализма в годы развитого социализма было предостаточно – от частных дантистов до откровенно нищенских бидонвилей, штопанных-перештопанных разноцветными стеклами, фанерками, картонками и просто тряпьём, прямо в центре города. Бакинские сапожники – они тоже были всегда, и много: сидели на каждом углу, согнувшись, пыльные темнолицые люди с выразительными носами, словно из фильмов эпохи итальянского неореализма или стихов Джанни Родари о ремёслах. Древние люди, очень древние, даже если это были не старики, как положено по классическому канону, а мальчишки (тоже признак того странного советского капитализма, который я видела только в Баку – мальчишка-сапожник лет двенадцати, чумазые щёки и никакого пионерского галстука).

Так вот, только внезапно открывшийся мне лет в 15 факт, что в Куйбышеве тоже есть сапожники, отчасти примирил меня с жизнью в этой глухой, как я тогда считала, провинции.

Первым «моим» самарским сапожником стал Баграт Георгиевич, который сидел в будке возле маминой работы, был, ясное дело, армянином, и учил меня жить. «Ты, – говорил он, – следи за центром тяжести. Тогда и каблук будет меньше стаптываться». На любого другого, кто посмел бы намекнуть, будто бы при моём весе в сорок кило, у меня где-то вообще есть «центр тяжести», я бы обиделась, но Баграт Георгиевич говорил с таким родным бакинским прононсом, смягчая на крутых виражах сонорные, как это делают, сами о том не подозревая, все бакинские армяне, и так быстро клепал набойки на стоптанные каблуки, которые я тогда только-только начинала носить, что я ему прощала эту неизбежную порцию занудства.

Вторым был знаменитый на весь мир «Ибрагим с », который и в эту самую минуту, когда вы дошли до его имени, сидит там же, где сидел в последние пятьдесят лет своей долгой и воистину славной жизни, полной уважения горожан. Ибрагим никого жить не учил – он ругался. В те годы, когда я исправно пользовалась его услугами, он ругал меня, что недостаточно хорошо смыла пыль с сапога, прежде чем тащить его в ремонт, что я слишком резко тянула за молнию, вот и доконала её прежде положенного срока, что таким, как я, вообще нельзя доверять приличную обувь, потому что у меня не ноги, а палки. И снова я всё прощала грубому сапожнику, потому что покоцанный небрежным обращением сапог он чинил быстро, красиво и так надёжно, что второй раз я заходила к Ибрагиму просто так – поболтать. Ну, если только у него было хорошее настроение, конечно: к такому ведь на хромой козе не подъедешь!..

Мой третий сапожник работал не в частной лавочке – он сидел в известной городской мастерской на Некрасовском спуске, звали его редким именем Глеб, и был он такой киношный красавец-брюнет, что барышни нашего городка умышленно подпиливали каблучки напильником и втыкали скрепку поперек хода молнии, чтобы создать как можно более сложную поломку, требующую не одного, а как минимум трёх визитов к мастеру – с примеркой, разумеется, и подгонкой по ноге.

В восьмом классе я внезапно выросла так, что мои единственные демисезонные сапоги на 12-сантиметровом каблуке сделались трагически неактуальны – в них я не просто задевала макушкой любую притолоку, но временами мне грозила опасность остаться вовсе без головы, снесённой насмешками одноклассников. Немногословный Глеб, внимательно изучив колодку каждого сапога, бросил на меня два, возможно, три томных взгляда, и задумчиво сказал, адресуясь куда-то в пространство: «Надо помочь девушке». Потом прибавил: «Приходи в четверг вечером. Ближе к закрытию». Я пришла, как было велено. Глеб одиноко сидел в своей коптёрке и колупался с моим сапогом. «Очень сложный случай, – авторитетно заявил он. – Посиди тут». Я послушно присела и сидела, пока он возился, не издав за час нашего с ним обоюдного сидения, ни единого слова. Потом он дал мне примерить сапог, критически посмотрел на мой избыточный рост, покачал головой и повторил: «Очень сложный случай. Приходи в понедельник, в это же время». Я пришла в понедельник – Глеб точно так же молча провозился ритуальный час со вторым сапогом, а потом, после примерки, велел прийти в среду, конечно же, «в это же время». Если кто-то ждёт уж рифмы «роза», то напрасны эти ожидания. К среде Глеб что-то такое сотворил с двумя сапогами, не только присобачив к ним каблук вдвое короче прежнего, но и подогнав колодку под моё персональное удобство – чтобы левую ногу, слегка покорёженную полученным в детстве переломом, не заносило при ходьбе чересчур сильно.

Ибрагим и Глеб до сих пор , живут и, надеюсь, здравствуют, следы же Баграта Георгиевича растворились во времени и пространстве. И тут, наверное, должна быть какая-то мораль, подытоживающая всё сразу – и моё детское пренебрежение к Самаре-Куйбышеву, и первые девичьи томления от говорящих взглядов сапожника-брюнета, и много ещё чего – а только морали тут не будет, потому что откуда ей взяться там, где столько любви.

Екатерина Спиваковская