На пригорке возле кондитерского магазина «Сладкиши» вдруг разломали лёд.

Сложили у обочины осколки, оставили в центре чистый (ну, почти чистый) тротуар: ходи, пожалуйста, народ, не бойся, теперь не скользко.

Как известно, лёд этой зимой у нас практически не чистят, поэтому на внезапно облагороженный участок пешеходной зоны люди смотрели с опаской: нет ли тут какого-нибудь коварного подвоха? Вдруг вот так ступишь на этот асфальт – а он и не асфальт вовсе, а зыбь болотная, затянет тебя по самую маковку и поминай как звали, а?

Словом, народ, для которого так старались, стараний не оценил и только смотрел на случившееся с большим недоверием. Потом пришла одна старушка и поведала, что тут вчера жена важного туза из администрации района сломала ногу. Вышла из машины на три минуты – хотела до магазина добежать, хлеб купить, – и привет. Через час после этого пришли отбивальщики льда. Прояснив ситуацию, старушка исчезла в неизвестном направлении, а народ сделался посмелее и наконец-то ступил на безопасный путь.

Я ничего ещё не знала, потому что когда эта сенсация произошла, я шла с дочкой от улицы Венцека пешком по Фрунзе. Сначала по правой стороне – чтобы подмигнуть фахверковому дому в глубине двора, а потом нырнуть в арку дома по адресу Фрунзе 87 дробь 89 (слово «дробь» я пишу потому, что мне так нравится – и, кстати, в стихах про кумира самарских монументалистов дядю Стёпу это слово тоже написано словом, а не нарисовано палочкой: «В доме восемь дробь один у заставы Ильича жил высокий гражданин по прозванью Каланча…»). С чего мне туда нырять, спрашивается? Посмотреть на окно - там такой двор-колодец, про такие дворы говорят, что они «питерские». Не знаю, возможно, что и этот двор на Фрунзе – «питерский», а только в 88 году я меньше всего думала об этом, когда взяла ключи у одного своего друга, чтобы пойти с другим своим другом в коммуналку первого друга, и целоваться со вторым другом прямо на подоконнике.

Единственное, о чём я тогда думала, так это о соседях из противоположных квартир, окна которых смотрели на этот самый подоконник. Что они думали, глядя на нас? «Сколько можно целоваться»? «Бедная, как она неудобно лежит на этом жёстком подоконнике»? «Надо бы рассказать обо всём Андрею, а то даёт ключи кому попало»? Масса вариантов, один другого сочнее. Я ничего не знала тогда про вуайеристов, но идея, что за мной кто-то подсматривает в такой момент, страшно будоражила. И вот мы шли с дочкой по правой стороне улицы, чтобы подмигнуть фахверковому дому и найти то самое окно, заглянув во двор-колодец, но успели осуществить только первый пункт нашего плана, потому что сразу после подмигивания перед нами упала сосулька.

 

Не могу, к сожалению, сказать, что это было неожиданностью, а самое главное – не могу сказать, что это было худшее, что могло перед нами упасть. Или на нас.

Дело в том, что на улицу Фрунзе мы свернули с улицы Венцека, а улица Венцека знаменита не только тем, что она давным-давно нуждается в переименовании, поскольку репутация у персонажа, чьим именем эту улицу назвали благодарные большевики, мягко говоря, так себе. Улица Венцека знаменита тем, что там полно аварийных балконов. Тротуары же в старой части города узкие, поэтому прогулка по этой улице – как и по всему историческому центру Самары – сопряжена с реальным риском для жизни, хотя я совершенно уверена, что прочитав прилагательное «реальный», сотрудники подобающего департамент – ну, того самого, который ведает нашей реальностью – немедленно извлекут на свет божий канцелярский талмуд и поведают мне, что ничегошеньки подобного у нас в городе не было уже сто лет, ни один балкон ни на чью голову не свалился, а что сосулькой, бывает, кого кокнет насмерть, так это вы, граждане, сами гуляете в оттепель не там, где вам следует совершать променад. Разумеется, уточнять, что ветхие балконы не валятся лишь по причине счастливой случайности, никто не будет.

Я понимаю, что упоминать имена начальства всуе – дело не только бесперспективное с точки зрения личной выгоды, если вы не пишете, какой дивный дуся упомянутый начальник, но часто ещё и небезопасное, и всё-таки упомяну, поскольку то и дело читаю в интернете удивительные истории из жизни больших людей. Олег Фурсов, пишут, съел мандарины, предназначенные для детей-сирот, а Николай Меркушкин объединил всё, что плохо лежало, в один большой вуз. Такие вот новости с вершин, покрытых чистым пологом любви к народу, поступают исправно и призваны обозначать присутствие в моей жизни неких персон, которые заботятся о том, чтобы мне, как обитательнице города Самары, было хорошо.

Теперь позвольте оставить этот детсадовский стиль в покое, поскольку я отлично знаю, что обо мне забочусь лишь я сама и ещё два-три близких мне человека, а вовсе не Фурсов с Меркушкиным, и перейти к делу. Дело моё состоит в том, что не так давно я смотрела сюжет по телевизору. В сюжете речь шла о том, что датский парламент вознамерился принять закон, позволяющий конфисковывать у трудовых мигрантов драгоценности. Исключения парламент был готов сделать лишь в тех случаях, когда речь шла о вещах, имеющих «особое эмоциональное значение» – например, не изымать обручальные кольца.

Так вот, Самара, как можно понять из эпизода с окном на четвёртом этаже дома по Фрунзе 87 дробь 89, имеет для меня особое эмоциональное значение. Оно усиливается примерно в пять с половиной раз, когда я иду мимо этого дома со своей дочкой – я волнуюсь, и это должно быть понятно каждому, кто когда-то целовался на подоконнике, словно блоковский голубь. Оно ещё больше усиливается – где-то в шесть целых и восемь сотых раза – если уточнить, что моей дочке скоро 19 лет, у неё аутистическое расстройство, она при ходьбе подпрыгивает, как заводная кукла, что связано с особенностями её развития.

Ещё больше эмоциональное значение нашего города усиливается для меня, когда в февральскую оттепель я пытаюсь крепко удержать за руку довольно высокую и физически очень сильную девочку, которая норовит скакнуть в ближайшую лужу. На дне лужи поблёскивают сгустки вчерашней гололедицы, поэтому я очень стараюсь, чтобы дочка не упала. И наконец, эмоциональное значение Самары для меня достигает апофеоза, когда мы вдвоём с дочкой оказываемся напротив филармонии всё на той же улице Фрунзе, где за тридцать метров до светофора нет ни одного сантиметра асфальта – лишь неаппетитного вида кисель из грязи, льда и воды, а сверху над нами нависает аварийный балкон. Предохранительная полосатая лента под ним, сдувшись, словно змеиная шкурка, вяло лежит на тротуаре.

Я чувствую, что в этой Самаре больше нет того, что имело для меня особое эмоциональное значение. У меня это отобрали, нарушив все правила игры. А взамен оставили город, похожий на старую потасканную проститутку с толстым слоем дешёвого макияжа на испитом лице. Позвольте воздержаться от развития этого образа и поставить на этом жирную точку. Тем более, что я ещё должна вернуться в свой спальный район, чтобы пройтись — впервые этой зимой – по безопасному тротуару. Хочу вспомнить, что при этом чувствуют.

Екатерина Спиваковская
Фото с сайта «ОНФ области»