Жила-была одна Старая Мышь, настолько талантливая во всех отношениях, что в доме у неё живого места не осталось из-за любовных писем её поклонников. Все шесть комнат, включая зимний сад и спортзал с батутом, были завалены любовными письмами. И все письма были совершенно разными, потому что люди – включая мышей – отличаются друг от друга не цветом глаз и не кулинарными пристрастиями, а тональностью. О том и сказка, если хотите.

Однажды Старая Мышь пришла с работы (она работала в фонтанном отделе мэрии и следила, чтобы все фонтаны города исправно работали, особенно в будние дни, потому что в праздники и так всем весело) – так вот, Старая Мышь, придя с работы, выпила шесть чашек свежезаваренного чая с вареньем из айвы и ощутила прилив сил, достаточный для того, чтобы наконец-то разобраться с любовными письмами. Она села на пол, в самый центр самой большой комнаты, заваленной самой огромной горой писем размером с Джомолунгму и взялась за дело.

И первым ей в лапы попалось письмо из Нью-Йорка – от Самого Лучшего Поклонника, который работал на амбулетной машине – Старая Мышь никогда не бывала в Нью-Йорке, поэтому ей хотелось назвать эту машину «скорой помощью», но это была не «скорая помощь», а именно амбулетная машина, в которой её заморский Поклонник возил старушек на диализ. В своём письме он рассказывал, как надоело ему возить старушек, хотя он их очень жалеет, потому что каждой нужно помочь вскарабкаться в кабину, а потом выйти из неё, и каждая из этих старушек, несмотря на свою благополучную буржуазную жизнь в самом толерантном городе на свете, чувствует себя настолько одиноко, что так и норовит упасть ему в объятия, либо забираясь в машину, либо выходя из неё, и что ему совсем нетрудно сделать вид, будто бы он не против старушек, падающих в объятия. Тем более, что среди них попадаются очень красивые – он так и написал, тот Поклонник из Нью-Йорка, «очень красивые старушки», а не «старушки со следами былой красоты», как написал бы на его месте менее великодушный человек (согласитесь, что в любом поклоннике, где бы он ни жил, самое главное – великодушие). У одной из них настолько выразительные глаза, что она – вылитая Эльза Триоле, сообщал он Мыши (надо сказать, на этом месте Мышь почувствовала лёгкий укол ревности). Но на самом деле, грустно писал Поклонник из Нью-Йорка, он больше всего в жизни мечтает пересесть из своего драндулета, он же – амбулет, в красный «феррари» и покататься вместе с Мышью по какому-нибудь пустынному шоссе. И чтобы вдоль дороги росли кактусы.

Тут Старая Мышь подняла глаза и увидела, что в дверях стоит поэт Тютчев. «Всё сидишь на полу и груду писем разбираешь? – поинтересовался Тютчев. – И как? Как остывшую золу берёшь их в руки и бросаешь?» «А ты давно тут стоишь вот так, молча, в стороне? – спросила Мышь. – Я не очень-то люблю, когда за мной подглядывают». «Никто этого не любит, – вздохнул Тютчев и сложил руки на груди, отчего сделался похож на готовый памятник самому себе, потому что поэтов очень любят ваять с руками, сложенными на груди. – Никто не любит, когда за ним подглядывают, и никто не хочет понять нас, поэтов, которые могут вдохновиться на свежие строфы, лишь побыв какое-то время соглядатаем чужих тайн». Мышь поднялась с пола, отряхнула подол своей новой юбки цвета маренго, которую она сшила сама из чехла для пианино, и сказала: «Проблема в том, что чужие тайны не имеют ничего общего с представлениями поэтов о реальной жизни. Именно потому вы все пишете такие странные стихи». «И ничего они не странные, – обиделся Тютчев. – Удивительно слышать такое о себе в первой трети двадцать первого века. Про меня много глупостей говорят, например, что я был фаталистом, которым я вовсе не был, или что мне присуща высокопарность, и это тоже звучит оскорбительно, но никто и никогда не говорил про мои стихи, что они странные. Разве странно звучит стихотворение про Ниццу?» Старая Мышь прекрасно разбиралась в поэзии – благодаря всё тому же Поклоннику из Нью-Йорка, который очень любил стихи, и часть его писем просто целиком состояла из цитат. Однажды он прислал Мыши восемьдесят одно письмо подряд, где не было ничего, кроме стихов – от Гая Валерия Катулла до наших дней. Мыши, конечно, больше всего нравилась та часть этого собрания стихотворных писем, где речь шла о Мышиной Отваге, но она не могла не отметить, что в целом человечество могло бы уделять образу Мыши побольше внимания. Возможно, тогда вся история мира потекла бы в другом, более привлекательном русле, без этих разрушительных войн и личных драм. Но эту концепцию – «Мышь как спасительница мира» – Старая Мышь ещё не продумала до конца, и поэтому ответила Тютчеву так: «Нет, стих про Ниццу, конечно, ничего, удачный. Не совсем понятно, ради чего понадобилось приплетать туда какую-то подстреленную птицу, но если такова воля автора, я не вправе возражать. Хотя со своей стороны могу добавить, что “подстреленная мышь” как метафора экзистенциального ужаса звучит куда убедительнее». «Не знаю, не знаю, – усомнился Тютчев, – во-первых, “мышь” не рифмуется с “Ниццей”, а во-вторых, я не встречал людей, которые видели бы в своей жизни хоть одну подстреленную мышь. Ты ведь не станешь спорить, что даже самый феерический вымысел должен опираться хотя бы на один камушек реальности, иначе в него никто не поверит».

«Не стану», – сказала Мышь. Она вдруг поняла благодаря поэту Тютчеву, что в её серой мышьей жизни настало Время Решительных Действий. Поэтому она немедленно вышла из комнаты, забыв о предостережении другого поэта, срочно уволилась с работы, купила билет в Нью-Йорк и вот уже целых четыре года, если не больше, колесит на амбулетной машине, которая оказалась не хуже красной «феррари», потому что рядом с Мышью всегда сидит её Самый Лучший Поклонник и распевает стихи Тютчева на мотив старинной ирландской баллады про зелёные рукава.

Екатерина Спиваковская