Все уже отвздыхали свою ностальгию по девяностым, отсканировали старые снимки, переругались в сети на животрепещущую тему, лихие они были, эти девяностые, или это ходячий апокриф, стреляли на улицах или не стреляли, холодно было или голодно, лучше ли чем сейчас или намного хуже, — словом, теперь, когда все, наконец, расплевались, перессорились, помирились и отдышались, я тоже хочу рассказать один эпизод из моих собственных девяностых.

 

Мои девяностые начались, когда им было положено: летом 1990 года я окончила университет и купила билеты на самолёт до Вильнюса и обратно. В моём обратном билете вместо слова «Куйбышев» было написано «Самара», и это ни что иное, как исторический парадокс, потому что официально нашему городу вернули его прежнее название лишь спустя полгода, в январе 91-го.

Я не придала этому обстоятельству никакого значения. Так, пожала плечами, и всё: ну, Самара и Самара, что ж, рано или поздно так и будет. Считается, что сейчас, в начале 21 века, мир битком набит необъяснимыми явлениями, но в конце 20-го их было не меньше, поэтому меня ничуть не смутило, что официально не переименованный Куйбышев без спроса сделался Самарой. И вот я, нагулявшись по Вильнюсу, собралась лететь домой, чтобы взахлёб рассказывать всем о своём путешествии.

В вильнюсском аэропорту, в терминале, где мы поджидали своего выхода к самолёту, внезапно появилась девушка в униформе и с красивым балтийским акцентом, точно таким же, как у актёра Баниониса, когда его никто не дублировал, спросила, кто тут Спиваковская. И я страшно испугалась. «Вот она, расплата за мороженое «Пингвин»!» — подумала я в панике. И все пассажиры вокруг тоже страшно испугались и принялись внимательно меня рассматривать.

Дело в том, что Литва в тот год приняла участие в «параде суверенитетов», заявив о своей независимости, и в ответ на это получила от СССР оплеуху в виде экономической блокады. А мороженое «Пингвин», которое я впервые попробовала именно в Вильнюсе (у нас такого не было), представляло собой сладкие разноцветные шарики с привкусом синтетики, и казалось мне необычайно вкусным — в точности, как газированные напитки наподобие смертоносного «Инвайта» или истошно-зелёного ликёра «Киви», который оставлял вокруг губ несмываемые весёленькие усы. Не знаю, почему никто из ностальгирующих по своей молодости так ни разу и не вспомнил об этой удивительной особенности девяностых: в отличие от сегодняшней одержимости здоровым образом жизни, когда поганою метлой из рациона беспощадно изгоняется любой продукт, содержащий одну стомиллионную какого-нибудь невинного глютамата натрия, тогда, в девяностые, всё самое яркое, ядовитое, химическое и неудобоваримое поглощалось с детским удовольствием и без оглядки на коварные канцерогены. Это неправильно, я знаю, и даже могу представить длинную ветку осуждающих комментариев в фейсбуке на этот счёт. Но я думаю, тут найдутся люди, которые только засмеются в ответ и скажут, что тогда только это и было правильно: есть всякую разноцветную гадость и не думать про ваши паршивые глютен с холестерином.

Итак, мороженое «Пингвин». То есть не «Пингвин», а девушка в вильнюсском аэропорту. Когда я отозвалась, с тоской предчувствуя репрессии, как легитимный представитель деспотичного СССР, она строго спросила: «А куда вы летите?» «То есть как, — растерялась я, — домой». «В какой город?» — настаивала девушка. «В Куйбышев», — уверенно ответила я. «Нет», — отрезала девушка. «Я так и знала», — подумала я и вспомнила, как профессор Груздев в фильме про Глеба Жеглова обречённо спросил: «Меня куда, в Бутырку или?..»

«Вы летите не в Куйбышев, — уверенно сказала девушка. — Вы летите в какую-то Самару. Что это такое — Самара?»

И я сразу вспомнила Довлатова. Тогда Довлатов не то, чтобы вспоминался по любому поводу, — он просто никогда не забывался, потому что мы только-только о нём узнали, начали читать и быстро выучили наизусть. Так что вполне естественно было, услышав вопрос «Что это такое — Самара?», сказанный с интеллигентным балтийским акцентом, вспомнить довлатовское: «Поняла всё, кроме одного слова — «исподволь».

«Самара — это и есть Куйбышев, — робко объяснила я без особой надежды на понимание. — Это историческое название. Его вернули».

«Понятно ли я говорю? — мелькнуло у меня в голове. — Как втолковать ей, что такое «его вернули»? Тем более, что вообще-то его ещё не вернули, и я понятия не имею, как эта Самара оказалась в моём билете!»

«Ясно», — сказала девушка в униформе, повернулась и ушла.

«И это всё? — подумала я. — И что теперь со мной будет? Она пошла за двумя рослыми литовцами, которым предстоит меня конвоировать по этапу?»

Но девушка больше не появлялась, а потом нас пригласили на посадку, и я до сих пор помню этот шумный и тесный АН-24, который тарахтел весь полёт так громко, что потом я две недели кричала, разговаривая с людьми, словно контуженная.

А через полтора месяца, когда мы провожали в Израиль нашу подружку Риту, умер Сергей Довлатов. Я думаю, он умер, потому что мы все его так сильно любили и цитировали при каждом удобном случае. Это началось с девяностых и продолжается всю жизнь: стоит только кого-то сильно полюбить, он или умирает, или просто куда-то исчезает, не оставляя следов.

Вы, конечно, скажете, что ничего такого быть не могло, и никто никогда не поверит, будто в июле девяностого года в авиабилете вместо «Куйбышев» было написано «Самара». Говорите, что хотите. У меня есть свидетели — все пассажиры самолёта АН-24, которые летели в тот день вместе со мной из Вильнюса в Самару, если их разыскать и спросить, наверняка вспомнят эту леденящую душу историю из моих персональных лихих девяностых.

Екатерина Спиваковская