Сартр немного заблуждался. Ад - это старушки.

Рано утром они чапают вниз по крутой лестнице на девятой просеке, чтобы в восемь тридцать прыгнуть на видавший виды “омик” и уплыть в это своё Ширяево. Ну, чапали бы себе и чапали, что ещё делать нашим старушкам по утрам, если законная пенсия не позволяет им привнести в свои седые кудельки жемчужный акцент от какого-нибудь шварцкопфа, напялить грубые штаны-карго, нацепить на переносицу “рейбены” и под ручку со своими белозубыми старичками в бейсболках устремиться к осмотру египетских развалюшек. Нет у наших старушек денег на красивую жизнь, вот и чапают они, стало быть, вниз по лестнице к причалу.

Но старушки не просто чапают, они волокут уже туда, за город, за речку даже, какие-то вёдра, грабли и баулы, похоже, далеко не пустые. Я понимаю - оттуда: это урожай и нестираное бельё, но туда? Зачем столько всего тащить туда этим закоренелым дачницам? Отовсюду что-то торчит или свисает: то какая-то неотёсанная балка, то удочки, то помидорная рассада. Не может, говорите, в начале сентября рассада торчать из бабулькиного ведра? Ещё как может. Может и торчит, и всем вокруг мешает, но никто не ропщет: тут иначе не бывает, все чего-то волокут.

И мы с ними: два ярких рюкзачка, увесистая сумка с тёплой одеждой и лекарствами (уплываем за Волгу в глухомань на две недели, мало ли что), моё аутичное дитя 18 лет с жёлтой резиновой уточкой в руке и я, её замордованная сборами в дорогу мамаша, все мысли которой в это утро сводятся к одному свербящему в пустой голове вопросу: сможем ли мы без эксцессов доплыть до места назначения? Нормальный вопрос для мамаши аутичной девочки, если плыть предстоит два часа, у девочки синдром гиперактивности и серьёзные неполадки с вестибулярным аппаратом, не говоря уже о том, что вокруг старушки, у которых отовсюду что-то торчит, и девочка то и дело хочет ухватиться то за опасную балку, то за драгоценную рассаду, то просто за старушку, которая охает и пугается так, словно её укусил бультерьер. Я привычно всем униженно улыбаюсь, отчётливо, чтобы глухие старушки расслышали и прониклись моим к ним почтением, извиняюсь, в меру своего материнского усердия конспективно объясняю, что девочка не виновата, она иначе не может. Часть старушек сочувственно кивает и улыбается, часть ошалело крестится или сплёвывает через плечо, ещё часть просто по-детски разевает рот и таращится на моего ребёнка, будучи не в силах отвлечься от необычного зрелища. Вообще, все три части старушек одинаково добрые, но я мечтаю, чтобы все они, наконец, отвернулись. Насчёт одинаковой доброты - это я, впрочем, слегка подлакировала действительность, но пока что речь не об этом.

Подплывает судёнышко, от которого так и тянет развалившейся империей: странно, что оно до сих пор не хрустнуло этой своей белой палубкой, как яичной скорлупкой, и не рассыпалось в пух и прах. Посмотришь на такой пароходик, посмотришь потом на свою сумку с тёплыми вещами и усомнишься: стоит ли? Не утопнем ли? Но старушки уже рвут когти к сходням и, пыхтя, грузятся внутрь. И мы за ними, что же, не пропадать же отпуску.

Между мостками и ступеньками, ведущими на палубу, - зазор в сорок сантиметров, из которого холодно поглядывает тёмная волжская вода. “Молодой человек, - тараторю я, боясь задержать напирающих сзади старушек, - помогите моей дочке спуститься, она сама не сможет”. Молодой человек не всегда так уж буквально молод. Чаще всего это первый мужчина, подвернувшийся, на моё счастье, под руку в этом марафоне старушек, обычно мгновенно соображает, в чём дело, и помогает. Уфф.

Но это лишь первое “уфф”, потому что уже через полчаса пути дочку начинает дико тошнить, несмотря на все принятые заблаговременно меры предосторожности. Я тёртый калач. Я знаю, как противно людям смотреть, как тошнит чужого ребёнка, будь он хоть трижды инвалид, и поэтому изо всех сил стараюсь помочь дочке, одновременно оградив это зрелище от окружающих. Но старушки начинают нервничать и вокруг нас немедленно раскидывается Великое Шапито Российского Неравнодушия.

Я бы должна была написать здесь огромный абзац про то, как сначала старушки дают ценные советы, называя меня “дочкой”, как потом, видя, что мне решительно не до них и я в гробу видала абсолютно любые, даже самые разумные их советы, начинают поносить меня последними словами и сожалеют, что они плывут по реке, а не едут в автобусе, который можно остановить, чтобы позвать полицию, которая меня немедленно арестует за то, что я не внемлю их рекомендациям. Но я знаю, до чего же обрыдли читателям жалобы таких мам, как я, на недоброту окружающего мира, поэтому лучше пойду против течения, следуя примеру нашего маленького пароходика, и напишу здесь, совсем даже наоборот, про патологическую, избыточную доброту этого мира, чтобы любезно предоставить пространство для бездумной демагогии всем, кто обожает потолковать о том, что мир отвечает вам ровно теми самыми флюидами, которые посылаете в него вы. Кто их видел, эти флюиды, как они выглядят и с чем их едят - никому не известно, однако все откуда-то знают, что хороших людей больше, чем плохих, и потому соцсети битком набиты глупыми жизнеутверждающими комментариями. Я говорю об этом с иронией, потому что мой собственный опыт подсказывает, что нет на свете ни тех флюидов, ни той удобной шкалы наподобие логарифмической линейки, которой можно было бы измерить всё, что попадётся вам под руку, в том числе и соотношение доброты и зловредности в старушках, которые одолевают вас советами по дороге в Ширяево. Мне было бы удобнее дойти туда пешком по воде, держа дочку за руку и волоча свою тяжеленную сумку в зубах, чем выслушивать бесконечные поучения добрых людей, не имея возможности хотя бы пересесть в более безлюдное место. Но вряд ли это моё желание будет верно истолковано - единственной формой его толкования наверняка станет попытка обвинить меня в ненависти к пожилым людям, которых я на самом деле очень жалею и уважаю. Просто мне кажется очень печальным то обстоятельство, что в любом возрасте человек порой теряет представление о том, каким же назойливым дьяволом он может стать для другого, если не вникает в его обстоятельства.

А обстоятельства - они у всех ведь исключительно разнообразные, как бы вас ни грела тяга к обобщениям. Мои, например, таковы, что, оказавшись с дочкой в условиях малолюдного осеннего Ширяева, я, наконец, могу вздохнуть с облегчением. Только здесь я и понимаю, как же допекла меня за год необходимость изо дня в день по несколько раз извиняться перед прохожими, которых моя шустрая дочка задела своей резиновой уточкой (они не расстаются, дочка и её уточка, и это тоже моё обстоятельство, согласитесь, совсем не похожее на ваши, не менее экзотические). Только здесь я чувствую, что не должна больше по триста раз в день виновато улыбаться совершенно посторонним и довольно часто весьма неприятным людям в присутственных местах, чтобы они не сердились на ребёнка, который издаёт громкие нечленораздельные звуки. Только здесь нам с дочкой принадлежит не кромка тротуара, где нас лихо сталкивают на шоссе или в клумбу с настурциями обалдевшие от свиста в ушах велосипедисты, а широкая дорога, по которой можно идти шесть часов подряд и не устанешь.

Я бы добавила к этому, что только здесь на нас никто не глазеет, как на пару сбежавших из зверинца дикобразов, но, увы, однажды в Ширяево мы повстречали бабулю в клетчатом кепоне, которая так уставилась на мою дочь, что мне пришлось пощёлкать у неё перед носом пальцами, чтобы убедиться, что она не обернулась сталактитом из ширяевской штольни. Ну что ж, и на старуху - ширяевскую - бывает проруха.

Надеюсь, у меня получился забавный текст, потому что я очень хотела дать понять уважаемым читателям, что даже про очень тяжёлые обстоятельства можно писать легко и весело. Особенно после двух осенних недель в Ширяево, которых мне теперь должно хватить на некоторое количество забавных текстов - до тех пор, пока бесцеремонные взгляды, хамские насмешки и грубые выходки жителей моей любимой Самары не приведут меня в моё обычное состояние глубокой стоической скорби.

Екатерина Спиваковская