В 13 лет я познакомилась с явлением, которое тогда не имело для меня никаких названий, потому что я с небезупречным вниманием относилась к русской классике, а она тем временем уже давно обозначила это явление как «столичный снобизм», заключила в рамочку, повесила на хорошо освещённое место и снабдила предупреждением «Не влезай! Убьёт!»
Не знаю, который год подряд я намереваюсь совершить серию неописуемых кульбитов, пытаясь отвлечь соотечественников – хотя бы тех, до которых могу дотянуться – от прямой линии с Президентом, но этот план всегда срывается, и чаще всего потому, что в этот день по утрам, вместо того, чтобы вслушиваться в телеанонсы, я мирно смотрю передачи про белых медведей или жирафов по Nat Geo WILD, и об этом культовом событии узнаю постфактум, когда все вопросы заданы, все ответы отвечены, все наивные вопрошающие уволены, а один-единственный бесстрашный журналист сто раз сфотографирован, и всё это катастрофически унылое мероприятие горячо обсуждается в соцсетях, и будет обсуждаться, пока не навязнет в зубах.
Мне кажется, если сгрести в кучу всех этих «солнечных деток», «человечков дождя», «детишек индиго», «лунных принцев» с «лунными» же «принцессами» и разбавить их для цимеса ещё и «аутятками» и «даунятками», то можно спокойно прекращать культивирование сахарной свёклы и сахарного тростника: при переработке этих обильных эпитетов, которыми добрые авторы интернета награждают детей с особенностями развития, особенно в «акционные» промежутки календаря, на которые выпадают дни информирования про аутизм или синдром Дауна, на выходе получится такое количество патоки, что хватит на затопление всей планеты Земля.
Я родом из Баку, а это значит, что в детстве, когда при мне кто-нибудь из взрослых шутил про «древнейшие профессии», я сразу думала о сапожниках. Самую древнюю бакинскую профессию, по моему детскому убеждению, представляли как раз они. И вид у них был подобающий – древний-древний, как у старого камня или дерева, или морской пены.
Рай, как человеку крайне тщеславному, представляется мне так: я сижу на облачке в белом прозрачном оперении с перламутровыми отблесками по краям, благоухаю парфюмом за миллион евро, закатываю глаза в блаженной неге, а вокруг меня суетятся братья Коэны, сразу оба.
На выставку «Весеннее равноденствие» я шла с твёрдой целью стать похитителем картин. Убедительным прологом к этому намерению может стать маленький житейский хоррор, пережитый мною около года назад, когда первые проталины едва прорезались в сугробах парка Гагарина.
Знаменитые художники Климт и Мунк жили по соседству и часто ходили друг к другу в гости. Однажды под Рождество Климт заглянул в мастерскую к Мунку и увидел, как тот старательно малюет на холсте какие-то завитушки.
С самого начала февраля я только и думаю, как бы мне перестать думать о любви. Все думают о любви в феврале, потому что два праздника – теперь их называют каким-то железнодорожным словом «гендерные», что всего лишь означает... ах, да будет вам известно, это слово давным-давно ничего не означает, кроме желания говорящего примкнуть к постмодернистским слоям населения.